очень тревожусь о твоей душе. Что мне с тобой делать? Говоришь ты правдиво. Но я никак не могу тебе поверить. Сегодня еще меньше, чем раньше. Ты причиняешь мне муки, Бернадетта. И сейчас я прошу тебя как твой духовный отец, как будто я нахожусь в исповедальне: перестань лгать! Признайся: мадам Милле, мадам Бо, мадам Сенак или кто-то еще подсказал тебе про Immaculada Councepciou, чтобы придать важности в глазах людей…

– Но я никак не могу в этом признаться, – печально говорит Бернадетта. – Потому что это неправда. Никто из этих дам мне ничего не подсказывал.

Декан впивается пронзительным взглядом в апатичные глаза девочки:

– Старик-священник Аде, которого ты знаешь по Бартресу, говорят, навестил тебя вопреки моей воле. Вспомни-ка! Может, это он невзначай навел тебя на эту мысль?

Бернадетта спокойно возражает:

– Но господин священник не говорил со мной наедине. При разговоре присутствовали мои родители, тетя Бернарда, тетя Люсиль и тетушка Сажу, да о таких вещах вообще речи не было…

На это Перамаль уже ничего не возражает, он молча садится за письменный стол и начинает листать какую-то книгу. Спустя довольно долгое время вновь раздается его до неузнаваемости изменившийся голос – мягкий, ласковый, задушевный:

– Как ты представляешь себе свою дальнейшую жизнь, свое будущее, девочка?

– Так же, как все здешние девочки, – быстро и без тени смущения отвечает Бернадетта.

Перамаль, не отрывая глаз от книги, продолжает:

– Ты уже большая девочка, можно сказать почти взрослая женщина. Всем девушкам после первого причастия разрешается участвовать в разных увеселениях. Они ходят на танцы, знакомятся с молодыми людьми, у них появляется много всяких развлечений. И если Господу будет угодно, они найдут себе порядочного мужа. Ты дочь мельника. И вполне могла бы выйти замуж за мельника. Потом появятся дети. Подумай о своей матери! С детьми у нее больше мук, чем радости, видит Бог! Но такова жизнь. И Господь не создал никакой другой. Разве ты не хочешь ходить на танцы, как все? Разве не хочешь стать такой, как твоя мать? Скажи сама!

Бернадетта заливается краской и очень оживляется:

– Конечно, мне тоже хотелось бы ходить на танцы, господин священник, и когда-нибудь выйти замуж, как другие…

Декан поднимается во весь свой огромный рост, скрипя башмаками подходит вплотную к девочке и кладет ей на плечи сжатые в кулаки руки:

– Тогда очнись! Иначе твоя жизнь кончена. Ты играешь с огнем, Бернадетта!

Глава двадцать шестая

Круги по воде, или жалкие подражатели

С четверга Бернадетта больше не ходит к Гроту. Но жительницы Лурда продолжают являться туда каждое утро и каждый вечер. Стол-алтарь, конфискованный Жакоме, хранится в каретном сарае мэрии. Но уже в пятницу он опять стоит в Гроте с множеством венков и горящих свечей. Комиссар полиции приказывает вновь его конфисковать. На следующий день его опять крадут и ставят назад. Эта игра продолжается до тех пор, пока по решению прокурора «алтарь» не рубят в щепки. Мадам Милле подает в суд жалобу на насильственное изъятие и уничтожение ее собственности. Одновременно она жертвует новый алтарь, намного богаче первого. Мэр Лакаде, который, по мнению Дютура, в ходе борьбы против Дамы удивительно помягчел нравом, советует прокурору отказаться от политики булавочных уколов. Она продиктована злостью, а злость – как в большом, так и в малом – плохая советчица для политиков.

– Если уж наносить удар, – говорит Лакаде, – то только решающий. И мы его нанесем, дорогой прокурор. Положитесь на меня.

Виталь Дютур, озадаченный этими избитыми истинами, подозревает, однако, что Лакаде плетет свою собственную интригу. Но в последующие дни его внимание приковывают новые, весьма необычные события. Словно в пику Небесам, которые явлением Дамы выказали излишнюю милость к Лурду, их антипод из преисподней, видимо, ощутил желание напомнить о себе. И добился этого, наслав на Лурд эпидемию безумия, вспыхивающую то тут, то там. Внезапно в провинции Бигорр появилось великое множество ясновидцев, припадочных, лунатиков и сомнамбул. Не один лишь успех порождает эту волну подражателей. Психопатия с давних пор находится в глубинной связи с дьявольщиной. Вера в Божественное есть не что иное, как осознанное признание того, что сущий мир имеет смысл, то есть что мир – обитель духа. А безумие есть полное отрицание этого смысла. Более того, безумие есть признание бессмысленности творения на примере отдельной личности. Где в душе отсутствует всякий намек на осмысленность – что случается, однако, крайне редко, – там безумие вступает в свои права. Именно поэтому времена, отрицающие божественный смысл Мироздания, тонут в море крови из-за коллективного безумия, какими бы разумными и просвещенными ни казались себе в своем самомнении.

Первый из этих подражательных феноменов затрагивает соученицу Бернадетты, Мадлен Илло, – ту бедную девочку с длинными руками и прекрасным сопрано, которая некогда входила в группу подружек Жанны Абади. Мадлен необычайно музыкальна. Божественный дар пронизывает все существо того, кому он ниспослан. А демоническое начало особо не утруждается и использует наши таланты, чтобы проложить себе доступ к нашей душе. Именно этим и объясняется болезненное тщеславие всех талантливых людей. И у Мадлен Илло дьявол поражает ее самый одаренный орган – слух. Однажды под вечер девочка стоит на коленях в Гроте и молится по четкам. И вдруг чувствует, что погружается в волны очень тихого ангельского пения. У нее даже дыхание перехватывает, так нежно и в то же время так чисто звучит хор – такого пения она прежде даже представить себе не могла. Поначалу она не пытается ничего себе объяснить, только вся обращается в слух. Но позже, немного придя в себя, она проникается безумной гордостью: теперь и я попала в число избранниц. И тихонько, но уже дерзко и самонадеянно, вплетает свой собственный голос в небесный хор. Звучит он недолго, так как уже на следующем такте в чистые звуки хора врывается отвратительная какофония. Ее вносят некие инструменты, которые мастерски воспроизводят хрюканье свиньи, крик павлинов, карканье ворон. А перемежаются эти крики сдавленными трубными звуками, словно извергающимися из жестяных воронок. Спокойное течение мелодии переходит в спотыкающийся танцевальный ритм, сопровождаемый равномерными глухими звуками какого-то ударного инструмента вроде африканского тамтама. Но самое страшное – стоит девочке вскочить, как ноги у нее сами собой начинают дергаться в негритянской пляске. Она с воплем бросается прочь. Комиссар полиции Жакоме – человек добросовестный. «Видения»-конкуренты ему весьма кстати, так же как и прокурору. В полицейском донесении тщательно фиксируется акустическое «видение» Мадлен Илло, которое приберегается на будущее.

Несколько дней спустя молодой парень из Оме, идя