и заполняют ту щемящую пустоту, с ощущением которой он просыпается каждое утро. Достаточно странно, что с тех пор, как его Бернадетта столь блестяще прославилась, эта щемящая пустота не только не уменьшилась, но даже намного увеличилась. При всем своем легкомыслии Субиру – тугодум, склонный к пессимизму. И ореол славы, вот уже месяц осеняющий кашо, наполняет его не только тревогой и беспокойством, но в еще большей степени глухой тайной ревностью к дочери – источнику этой славы. В его наглухо замкнутой душе таится обида на дочь за тот надменный блеск, который она придала его скромному имени. В то же время некоторые последствия этого блеска ему несомненно приятны. Иными словами, он испытывает смешанные чувства. Франсуа Субиру из тех закоренелых упрямцев, которые черпают из своей «униженности» сладкое право на высокомерное недовольство. Он думает: женщины устроены по-другому. Они рады, когда их имя треплют все кому не лень.

Чтобы вернуть бывшему мельнику душевное равновесие, теперь потребовалось бы больше, чем стаканчик-другой ежедневно. Но он строго выполняет свой обет и не пьет ни капли. Ему приходится вести жестокую борьбу с самим собой. Цель обета по-прежнему состоит в том, чтобы все кончилось хорошо, то есть прошло и быльем поросло. В то же время Франсуа Субиру сознает, в чем его долг перед самим собой как отцом чудотворицы. Поэтому теперь он ежедневно ходит в церковь. Но при этом вынужден несколько раз на дню проходить мимо заведения папаши Бабу и других злачных мест. И каждый раз его борьба с самим собой достигает апогея.

Во второе воскресенье после исчезновения Дамы, возвращаясь домой с торжественной мессы, он сворачивает на улицу Пти-Фоссе. И тут перед кабачком папаши Бабу его настигает судьба в образе полицейского Калле, жандармского бригадира д’Англа и жандарма Белаша. У всех троих стражей порядка нынче свободный день. Они тоже рады передышке, которую им дала Дама. При виде Субиру всем троим разом приходит в голову, что он их личный враг. Они, низшие чины государственного аппарата, в неменьшей степени враждебны поклонению чуду, чем министр по делам культов Руллан, префект Масси, прокурор Дютур и комиссар полиции Жакоме. И разоблачение моральной неустойчивости отца чудотворицы было бы неплохим козырем в этой борьбе.

– Эй, важный человек, чего нос задрал? – кричит бригадир. – У тебя такой вид, будто ты сам епископ в цивильном платье.

На Субиру и впрямь черный воскресный костюм, подарок почтмейстера Казенава. Вежливо поздоровавшись, он норовит проскользнуть мимо жандармов. Но д’Англа хватает его за рукав:

– Ну, Субиру, тебе ведь в самом деле не в чем нас упрекнуть!

Франсуа останавливается и мрачно глядит в землю:

– Как это не в чем? Англичанин – на вашей совести…

– Англичанин! – заводится Белаш, жандарм с бандитской бородкой. – А кто закрыл глаза на то, что Николо и Бурьет побили этого тупицу? Это мы закрыли глаза, чтобы ты был отомщен!

– Друзья, – успокаивает всех бригадир, – сейчас начнется дождь. Поговорим лучше под крышей у папаши Бабу.

– Я иду домой, – заявляет Субиру.

Д’Англа дружески кладет руки ему на плечи:

– Домой? Что тебе делать дома в половине одиннадцатого утра? Сегодня как-никак воскресенье. Не пойдешь же ты домой, когда жандармы приглашают тебя разделить компанию…

– Нет, я все же пойду домой, – противится Субиру, а его тем временем втаскивают в кабак. Оба гостевых зала уже забиты до отказа – теперь, когда Лурд стал самым знаменитым городом Франции, такая картина здесь обычна для любого времени дня. Ради почетных гостей приходится потесниться. Д’Англа жестом подзывает тучного папашу Бабу.

– Не вздумай угощать нас нынче своим самодельным пойлом! Сегодня подай нам чего-нибудь особенного, Бабу, пусть мы ухлопаем на это свое недельное жалованье. Мы угощаем нашего друга…

Бабу надувает щеки и целует кончики пальцев:

– В погребе у меня остались еще три бутылки самого благородного…

С любителями крепких напитков с глубокой древности происходит одна и та же история. Отказаться от первой рюмки легче, чем от второй, от второй легче, чем от третьей, и так далее. После первой рюмки Субиру думает: «Нельзя обижать начальство». После второй он уже ни о чем не думает, а лишь наслаждается ощущением блаженства, которого так долго себя лишал. После третьей он уже полон решимости продолжать в том же духе. Ведь если он не станет распускать язык, ничего плохого не случится. Вокруг стола стражей порядка толпятся болельщики, словно здесь идет азартная игра на большие деньги. Д’Англа не устает нахваливать Субиру:

– Блестяще держишься, дружище, просто молодцом! Подумать только: твое имя упоминается во всех газетах мира, а твоя семья все еще ютится в кашо. Я в ваши дела не вмешиваюсь. Но ты мог бы огрести сколько угодно денег. Богатые богомолки осыпали бы тебя золотом, и тебе ни перед кем не пришлось бы отчитываться. Но мы, власти, теперь точно знаем, что ты не гонишься за деньгами и остаешься таким же бедняком, каким был раньше. Ты молодчина, Субиру!

– Каждый делает, что может, – кратко роняет польщенный Субиру.

Белаш, будучи невысокого мнения о неподкупности генералов, министров, префектов и прочих власть имущих, лихо присвистывает сквозь зубы:

– Господи боже мой, важные господа устроены совсем по-другому. Их не приходится осыпать золотом. Они его сами гребут.

– С важными господами я незнаком, – осторожно замечает Субиру.

Один из болельщиков вдруг вставляет:

– Ну уж мельница-то тебе полагается, Субиру, черт меня побери! На Лапака стоят две бесхозные, а нынче, после такой зимы, воды будет вдоволь. Пускай подарят тебе одну мельничку. Никто зла на тебя за это не затаит. Молоть муку – дело полезное.

– Я мельничное дело знаю не хуже других, – кратко бросает Субиру, блюдя свой зарок поменьше болтать, хотя тема эта задевает его за живое.

Под такие осторожные разговоры опорожняется первая бутылка, причем гостю из вежливости дают большую фору. Давно забытое чувство умиротворенности овладевает душой клятвопреступника. Вторая бутылка уже на исходе, когда д’Англа простодушным и ясным взглядом заглядывает в глаза Субиру.

– Для меня ты большая загадка, дружище, – говорит бригадир. – На твою дочь низошла милость Божья. Не меньше двадцати тысяч собралось недавно возле Грота. А тебя самого там почти не видать. Что нам об этом думать? И что ты сам думаешь?

– Я человек простой. И никому нет дела, что я об этом думаю.

– Не виляй, Субиру! Веришь ты, что Бернадетте является Дама, или не веришь?

Субиру, набравшийся к этому времени много больше своих собутыльников, не может сдержаться, хотя уже едва ворочает языком.

– Ишь какие умники нашлись! – язвит он. – Если вы ездите по железной