— Не всегда, но часто. А тебе не приходит в голову, что нам просто не позволили добраться до пещер? Измени угол зрения и подумай своей головой.

— Кто не позволил?

— Ты кого там искал? Тарелки? Вот они и не позволили. Им запустить дождь пара пустяков. Или землетрясение. Правда, Митрич?

— Я в тарелках как-то не очень, ребята… даже не знаю.

— Ты серьезно? — Добродеев уставился на Монаха.

— Не веришь? В тарелки веришь, а в дождь не веришь? Они тебя приглашали? Нет. Вот и закрыли дверь. А ты не суйся без приглашения. Элементарно, Лео.

— Можно не соваться, — сказал Митрич. — Можно осторожненько издали…

— …в засаде! — подхватил Монах. — С биноклем. И ждать, пока прилетят. И не высовываться. Дождь завтра закончится, можем повторить. Бинокль есть?

— Ты думаешь?

— Уверен. Обещаю тебе, Лео, если там есть хоть одна захудалая летающая тарелка, мы ее выловим.

— Это ты мне как волхв?

— Это я тебе как волхв. Ты мне веришь?

Добродеев поднял бровь и красноречиво промолчал.

— Я верю, — вылез добрый Митрич.

— Ладно! Попробуем еще раз, — решил Добродеев.

— Попробуем. Но… — Монах задумался. — Знаете, в чем великая трагедия науки? И знания в целом? В том, что они уничтожают прекрасную гипотезу безобразным фактом… не помню, кто сказал. Я бы оставил все как есть. Между прочим, это большое искусство — оставлять все как есть, потому что человеку вечно хочется ткнуть палкой, расковырять дырку и посмотреть, что внутри. Но! — Он поднял палец. — Если человечеству до сих не удалось поймать ни одной тарелки, то это говорит либо о том, что их нет, либо о том, что они хорошо прячутся. Вот пусть и остаются прекрасной легендой. Лучшие умы фантазируют, народ волнуется, одна армия ученых доказывает, что они есть, другая — что нету, поле для интеллектуальных дерзаний самое широкое. Как сказал один неглупый человек, неважно, куда бежать, главное — процесс.

— Не понял, ты со мной или нет?

— Я с тобой, Лео. Я всегда с тобой. Пусть только перестанет дождь. Предлагаю, господа, выпить за успех!

Они чокнулись и выпили.

— А что вы собираетесь делать, когда найдете? — спросил Митрич.

Монах и Добродеев переглянулись. Монах ухмыльнулся.

— Пойдем на контакт, — сказал Добродеев.

— Возьмем интервью, — добавил Монах. — Спросим, какого хрена им тут надо. И вообще, пусть платят налоги за амортизацию пещер.

— За летающие тарелки! — сказал Митрич. — За прекрасную мечту человечества!

— Да ты у нас романтик, Митрич. Лучше и не скажешь! — восхитился Монах. — Присоединяюсь.

И они выпили…

…Моросил мелкий надоедливый дождик, грунтовку развезло, машину заносило. Татка два раза останавливалась перевести дух. Пила кофе из термоса. Ее трясло. От кофе, от волнения. Она миновала Ладанку, следуя инструкциям Монаха, и взяла вправо. Дождь прекратился внезапно, и так же внезапно вылезло заспанное белое солнце. Засверкала мокрая трава, не яркая уже, а выгоревшая и пожухлая. Распрямились и засверкали мелкие поздние цветы на лугу: бледно-сиреневые астры, розовые смолки, желтые пушистые кисточки медуницы. Дымка растаяла, и стал виден дальний лес.

Татка шла в гору по неширокой тропке, останавливалась, рассматривала пестрый луг и кусты с резными побитыми осенней ржавчиной листьями. В листьях прятались красные ягоды. Калина! Наверное… Она подумала, что никогда в жизни не видела калины. Сорвала ягоду, раскусила, сморщилась…

Пасеку она заметила издали — несколько десятков аккуратных пчелиных домиков. Здесь живут гномы, подумала Татка, которая никогда в жизни не видела пасеки. Из трубы низкого дома шел дым; на крыльце сидел большой рыжий пес. Серые тучи медленно уползали в сторону леса, открыв наверху колодцы такой чистой и наивной голубизны, что защипало в глазах. Пес с лаем бросился ей навстречу. Татка замерла. Пес обнюхал ее, ткнулся носом ей в руку. Он вилял хвостом, и вид у него был вполне добродушный. Она осмелилась погладить его по голове…

— Портос, ко мне! — К ним от дома шел мужчина. — Не бойтесь, он не кусается. Вам меду?

Пес рванулся ему навстречу, тут же метнулся назад к Татке, от нее снова к хозяину.

— Любит гостей, — сказал мужчина. — Да, Портос? — Он потрепал собаку за уши. — Любишь гостей?

Татка уставилась на него в упор. Крупный, худой, загорелый, с руками, привыкшими к грубой работе. С серыми глазами и неулыбчивым жестким лицом. С сединой на висках, с яркой белой прядкой на правом. В выгоревшей рубашке и старых джинсах. Паша? И Портос…

Мужчина смотрел вопросительно, пауза затягивалась. Портос уселся между ними, крутил головой, заглядывая в лицо то одному, то другой.

Она решилась. Почти выкрикнула, не узнавая своего голоса:

— Паша… это я, Татка! Помнишь меня? Ты купил мне мороженое… зеленое! Помнишь? — Она торопилась, она чувствовала: еще миг — и она разрыдается. — Это я!

Мужчина молчал, смотрел на нее, и на лице его ровным счетом ничего не отразилось: ни удивления, ни узнавания; оно оставалось бесстрастным.

— Паша, пожалуйста! Пашенька! Ты же помнишь меня! Ты не забыл! Ты не мог… Это же я, Татка, сестра Веры. Вера умерла… был пожар. Я нашла маму… Паша! — В голосе ее были мольба и отчаяние.

— Кто вы такая? — наконец выговорил он. — Что вам нужно?

Татка разрыдалась. Она рыдала взахлеб, выкрикивая бессвязно, что не хочет жить, а хочет умереть, что у нее больше нет сил. Портос завыл, задрав голову.

— Цыц! — приказал мужчина, и пес послушно замолчал. Мужчина шагнул к ней, положил руки ей на плечи, тряхнул. — Ты тоже. Сама говорила, что никогда не ревешь, забыла?

Татка рванулась, обхватила его за шею, крича:

— Пашенька! Я не реву! Я знала, что ты живой, я знала! Я думала о тебе, я помнила… всегда! Подыхала и думала… и про зеленое мороженое! Как мы шли по улице и ты купил мне зеленое мороженое… помнишь? Летом? Его до сих продают, мое любимое… Помнишь?

Она жадно заглядывала ему в лицо, она умоляла его признать и вспомнить, она готова была отдать жизнь за одно его слово…

Он молчал. Прижимал ее к себе, молчал, думал…

* * *

…Две милые женщины сидели в очаровательном кафе «Лавровый лист», известный в народе как «Лаврушка» или «Лаврик», и пили кофе с коньяком. За окном снег с дождем, а здесь тепло и уютно. Одна из них была громогласная крупная говорливая блондинка, другая — миниатюрная печальная заплаканная брюнетка. Блондинка, размахивая руками, в чем-то убеждала подружку, та время от времени деликатно промокала глаза салфеткой. Это были уже известные читателю Анжелика Шумейко, жена Жорика, и бывшая секретарша «Инженерики» Любочка.