Я вытаращился – это внезапное признание вышибло из меня дух. Я постарался даже не шевелиться.

– Я сказала, что ему не верю, и он завел меня за «Виллу Пиццу» в женский туалет. И там клетка на полу, пустая. А потом я увидела, что он засунул Септима в такую серебряную штуку в кабинке. Ну, знаешь – мусорку? И Септим там бился, с ума сходил. Он же ненавидит темноту. Всегда такой был. На клетку полагается тряпку набрасывать, чтобы птица успокоилась, но Септим этого не любит. Ему надо видеть. И этот человек сказал, пусть я сделаю это, и он Септима отпустит. Я с ним зашла в кабинку. Там в углу даже какая-то тетка переодевалась, я ее окликнула, но она не ответила. Он расстегнул штаны и выгнулся весь, кулаками крышку на этой мусорке прижал. Ну, и я сделала. Думала, как бы Септима спасти, укусить этого человека, но не получалось. Когда переставала, он меня кулаком бил по лицу. И все время называл Нэнси. Нэнси да Нэнси. Когда закончилось, он улыбнулся, вынул Септима, сжал его в кулаке, сдавил, как зубную пасту. Я давай орать, а когда стало совсем невыносимо, он засмеялся и выбросил его из кабинки. Я сначала не поняла куда. А потом нашла на полу под батареей. Схватила клетку и сумку, побежала со всех ног. Вокруг пусто, все закрыто, только несколько человек смотрят в пустоту, как призраки. Я на эскалатор и вверх на улицу. Примчалась на стоянку такси, села и попросила шофера отвезти меня в центр всего. Это Мадонна так сделала, когда только приехала в Нью-Йорк. Попросила таксиста отвезти ее в центр всего.

Она посмотрела на меня, будто вопрос задала.

– А он не знал, где это. Я сказала, что на Таймс-сквер. Он меня отвез. Везде люди, огни горят, словно день на дворе. И я поняла, что со мной все будет нормально. Потому что я ровно там, где должна быть. Я всю жизнь как будто ждала, когда окажусь не там, где я есть. А тут впервые не ждала. – Она опять обняла коленки. – Я никому не рассказывала.

– Хорошо, что рассказала мне.

История токсичными пара́ми дрейфовала по комнате – такое сразу не развеется. Мне было дурно и отчаянно хотелось проверить, все ли хорошо с Норой, вырвать это воспоминание у нее из головы. Снова и снова сражает нас не катастрофа, но постижение ее.

– В полицию не пошла?

Она покачала головой:

– Лишней минуты не хотела на все это потратить. Моя жизнь начиналась. Если с тобой случается плохое, это необязательно должно что-то значить. И вообще, перед Богом он ответит.

Это она объявила с превеликой убежденностью. Благоговение не позволило мне сразу заговорить: у девчонки нету ничегошеньки, кроме попугая, а она неколебимо верит, что мировое зло будет наказано. Сам-то я этой верой так и не обзавелся – слишком часто наблюдал безнаказанность порока.

За окном по Перри-стрит проехала машина – в ночной тишине она урчала дремотно и безмятежно, будто шлюпка мимо проплыла.

– Ты изумительная, сильная личность, – сказал я.

Я не планировал выражаться буквально так – за всю жизнь не навострился нужными словами залечивать неизбывную рану женского сердца, – однако Нора улыбнулась. Придвинулась ко мне, скрипнув матрасом, чмокнула в щеку и соскочила с кровати – голубым голубем порхнула в темноте.

– Я твой фанат, – прибавил я. – С безусловной пожизненной гарантией. Я как чемоданы «Викторинокс» и носки «Дарн таф».

Она сонно рассмеялась и заскользила из комнаты.

– Спокойной ночи, Вудворд, – шепнула она через плечо. – Спасибо, что выслушал.

Не знаю, сколько я просидел, глядя в темноту; минуты шли, затвердевшие тени подтаивали, слышно было только, как, не просыпаясь, вздрагивает город за окном. Потом я задремал, но ее присутствие в комнате не рассеялось, точно здесь побывало дикое животное – олененок, радужная птица или, может, кирин.

71

– Ночь его продержали в манхэттенских «Гробницах», – сообщил мне Блюменстайн по телефону. – Послал за ним младшего партнера. Кражу второй степени сняли, но взлом с проникновением оставили. Залог будет в районе пяти штук.

– Почему так много? – Я плечом прижал телефон к уху и принялся натягивать куртку.

– У него три привода. Нападение на полицейского в Бьюфорде, Джорджия. Мелкая кража во Фритц-Крик, Аляска.

– Аляска?

– И еще один, два года назад. Хранение веществ с целью сбыта. Это в Лос-Анджелесе.

– Что за вещества?

– Марихуана и МДМА. Отсидел два месяца, сто часов общественных работ.

Я сказал Блюменстайну, что оплачу залог, повесил трубку и пересказал наш разговор Норе. Мы собирались на встречу к Оливии Эндикотт. С утра я поджарил Норе омлет, но она, едва глянув, покраснела и объявила, что не голодна. Я списал это на черный ящик необъяснимого женского поведения, а потом сообразил – проклиная себя за тупость: это же из-за того, что она рассказала ночью. Она не хотела, чтоб я плясал вокруг нее на цыпочках, будто она хрупкая и уже треснула. Так что я цинично метнул омлет в ведро и объявил, что черные в блестках леггинсы Моэ Гулазара и блузка с Джеком Воробьем не подходят для встречи с одной из элегантнейших лебедушек Нью-Йорка. Послал Нору переодеваться, отчего она с облегчением разулыбалась и кинулась наверх выполнять приказ. Затем мы вышли и зашагали по Перри-стрит.

День был пасмурный, небо набухло дождем. Мы уже опаздывали и потому направились к подземке. Уж кое-что я про нью-йоркских богачей понимал: они любят, когда ты ждешь их, а не наоборот.

72

– Мистер Макгрэт. Добро пожаловать.

В дверях квартиры 17G нас встретила женщина за пятьдесят в пыльно-сером костюме. Лицо у нее было как потускневшая лампочка – человек всю жизнь провел в услужении, сразу видно. Глаза ее вопросительно переметнулись к Норе.

– Моя ассистентка. Она к нам присоединится, если вы не против.

– Разумеется.

Улыбаясь, женщина провела нас в прихожую, где старый хрыч в мятом бордовом пиджаке, выступив, кажется, прямо из стены, забрал у нас одежду и без слов ретировался в сумеречный коридор.

– Сюда, пожалуйста.

Винного оттенка стены темной галереи были покрыты живописью – так строительные леса в центре увешивают концертными афишами, только здесь красовались Матисс и Шиле, Клементе[78], а кое-где Магритт, и над каждой картиной – бронзовый светильник, точно шахтерская каска. Между шедеврами зияли черные проходы; я заглядывал на ходу, замедляя шаг. Комнаты смахивали на промозглые гроты со сталактитами парчовых портьер: кресла эпохи Людовика XIV, вазы и лампы Тиффани, мраморные бюсты, статуэтки черного дерева, книги. Над парадной столовой с сельдерейными обоями замороженной медузой зависла хрустальная люстра.

Бодрым шагом женщина ступила в просторную гостиную. Окна обрамляли вид на северо-запад: город снаружи застыл под серыми небесами, точно безмятежный натюрморт. Над Гудзоном заплутавшей мухой кружил вертолет.