Он навострил уши:

– Чё, по счетчику?

Она кивнула.

– Лады. Давайте. Это мы могём.

Ухмыляясь, будто сам не верил своей удаче, Зеб резво сцапал пенопластовый контейнер и принялся набивать его лапшой, яичными рулетами, курицей в кунжуте – если это, конечно, была курица: серое мясо больше смахивало на баоцзы, говоря точнее – на кошку в пирожке на пару́, которую я однажды ненароком съел в Гонконге. Поразительно, как быстро деньги освежили мужику память.

Мы с Норой пошли наружу.

– Это будет дорого, – пробормотал я, озираясь.

По Маркет-стрит к нам тащилась одинокая фигура. Серое пальто и сигарету я узнал моментально.

– Ты подумай, кто до нас снизошел.

Нора накинулась на Хоппера, бурно нервничая:

– Ты почему нас кинул? Мы тебя ждали. Я чуть в полицию не начала названивать.

– Дела случились, – неубедительно ответил он.

Похоже, он всю ночь не ложился. Я уже догадывался, что ключ к его поведению обнаруживается в его же характеристике Моргана Деволля. «Он придет. Иначе никак. Ему до смерти охота о ней поговорить».

Нора с жаром пересказала ему свежие новости. Вскоре мы, втроем втиснувшись на заднее сиденье, рванули по Парк-авеню в такси с синим мохнатым чехлом на руле и зеркальцем заднего вида, увешанным золотыми цепями гуще Мистера Ти[72]. Подавшись вперед, я прочел удостоверение Зеба – полностью его звали Зебулания Акпунку, – и на пассажирском сиденье засек потрепанную книжку в мягкой обложке «Шаг в хорошую жизнь»[73].

– Вы не заметили в девушке что-нибудь необычное? – сквозь пуленепробиваемое окошко спросил я Зеба.

Тот пожал плечами:

– Белая деушка. Все они на одно лицо. – Он довольно загоготал, потом заткнул себе рот куском курицы.

– Она с вами говорила? Что-нибудь можете нам о ней сказать?

– Не, братан, ето не годится. У меня одно шоферское правило.

– Какое?

– В заднее зеркало зырить – ни-ни.

– «Ни-ни»? – Подрезав другое такси, Зеб отдрейфовал в левую полосу.

– Нехорошо ето – зырить все время, чё у тя позади.

Через десять минут мы уже курсировали туда-сюда по Восточным Шестидесятым между Мэдисон и Лексингтон. На счетчике натикало двадцать долларов, затем тридцать, затем сорок.

– Да, точно, ето здеся, – твердил Зеб, наклоняясь вперед и вглядываясь в тихие ряды таунхаусов, пока не доезжал до конца квартала. – Мля. Ошибся. – В показном огорчении вздыхал и бодро подкреплялся курицей в кунжуте. – Не парься, братан. Следующий квартал.

Но все повторялось и в следующем квартале. И в том, что за ним.

Спустя еще четверть часа натикало $60,25. Нора грызла ногти, а Хоппер, за всю поездку не сказавший ни слова, развалился на сиденье и глядел в окно.

Я уже хотел было прекратить наши мучения, но на Восточной Семьдесят первой Зеб вдарил по тормозам.

– Здеся! – и показал на здание слева.

Погруженный во тьму массивный таунхаус – футов двадцать пять шириной, из бледно-серого известняка – больше смахивал на посольство, чем на резиденцию. Щербатый, обветшалый, крыльцо засыпано палой листвой, двойные двери обклеены листовками с меню забегаловок навынос – верный знак, что внутри неделями никто не бывал.

– Мы тут уже проезжали, – сказал я.

– Я те говорю. Вот здеся дом.

– Ладно. – Мы вылезли, и я отдал Зебу восемьдесят долларов.

– Бывай, братан.

Счастливый Зеб запихал деньги в карман рубашки – кажется, еще там лежал огромный недокуренный косяк. Потом включил «Роллинг Стоунз» погромче и на желтый свет – он сигнализировал Зебу дать по газам и молиться – вылетел на перекресток с Парк-авеню, гремя металлическими деталями и трансмиссией-заикой, грохнул багажником на канализационном люке, свернул на юг, и стало тихо.

67

Мы перешли дорогу. Там света было меньше – лишь уличный фонарь и небоскреб с парадным входом за углом на Парк-авеню, – так что можно было в относительном покое обозреть дом.

В двенадцатом часу ночи район совершенно опустел. Может, Нью-Йорк никогда и не спит, но состоятельные обитатели Верхнего Ист-Сайда отправляются почивать на заказные простыни около десяти вечера.

– Тут, похоже, много лет никто не жил, – заметил я.

Хоппер сверлил таунхаус глазами – лицо непроницаемое, однако в нем читалась затаенная злоба, словно в этом громоздком архитектурном величии крылось нечто Хопперу омерзительное.

Дом и впрямь был беззастенчиво роскошен – пять этажей, сад на крыше, древесные ветви дотягивались до верхнего карниза. Во всех окнах темень, кое-где тяжелые портьеры, стекла грязны. На втором этаже вдоль окон тянулся узкий крытый балкон – бронзовая крыша, покрытая патиной, чугунные кованые перила. И однако, несмотря на богатство – или же из-за него, – дом излучал холод одиночества.

– Постучим? – прошептала Нора.

– Стойте здесь, – велел я.

Я опять перешел улицу и взбежал на мраморное крыльцо, усеянное листвой и мусором – салфетка из кулинарии, сигаретный окурок. Я позвонил, отметил черный пузырь камеры слежения над домофоном. Внутри звякнуло – пронзительный звонок прямиком из викторианской Англии, – но никто не ответил.

Из почтовой щели я выдернул застрявшие бумаги – меню «Райских бургеров» и две рекламные листовки круглосуточных слесарей по взлому замков. Все поблекло, от дождя покоробилось. Лежит тут не первый месяц.

– Владелец, наверное, жирный европеец, – сказал я, вернувшись к Хопперу и Норе. – Приезжает на два дня в год.

– Вариантов у нас нет, – ответил Хоппер. Напоследок затянулся, выбросил сигарету, задрал воротник пальто и зашагал через дорогу.

– Чего это он? – зашептала Нора.

Хоппер подошел к дому, уцепился за чугунную решетку нижнего арочного окна и полез. Пара секунд – и он в двенадцати футах над землей. Подождал, глянул вниз, ногой уперся в старый фонарь сбоку от парадных дверей и, перешагнув пять футов пустоты, ухватился за бетонный карниз балкона на втором этаже.