Но вернёмся в середину 1960-х. Продюсер Барбачано стал привлекать и других сценаристов, а потом и вовсе каких-то журналистов, пиарщиков, даже имиджмейкеров… Когда писаный-переписаный сценарий лёг на стол Маркеса, то кроме имени заглавного героя — Педро Парамо — он не узнал ничего. Поэтическая проза Хуана Рульфо местами превратилась в какую-то претенциозную, глупую политическую публицистику, местами — в мелодраматическое нытьё с набором пошлых штампов, не годившихся и для третьесортного телесериала, а то и с примесью какой-то зловещей порнографии.

За три недели Маркес с Фуэнтесом заново переписали сценарий, вернув сюжет на уровень Рульфо, с большим трудом убедили Барбачано принять его (тот упирался, доказывая, что мексиканская публика, которая смотрит фильмы, не читает книг, а та, которая читает, не смотрит фильмов).

— Чёрт с вами, делайте что хотите! — в конце концов сдался продюсер. — Я смирился уже с тем, что с вами окончательно разорюсь.

И пригласил снимать фильм дорогого испанского режиссёра Карлоса Вела. Но и «Педро Парамо», несмотря на мощную рекламу, с треском провалился в прокате.

Летом 1964 года Маркесу с помощью Альваро Мутиса удалось удачно продать права на экранизацию повести «Полковнику никто не пишет». К съёмкам так и не приступили — в Мексике не нашлось достаточно «кассового» актёра на роль полковника, а голливудские звёзды запрашивали на порядок больше всего бюджета картины.

Писал в ту пору Маркес и свой, оригинальный сценарий под названием «Ковбой». Идея родилась неожиданно. Возвращаясь домой с вечеринки, Маркес увидел, как привратник, бывший когда-то профессиональным киллером, на счету которого не одно убийство, сидит и вяжет себе свитер. Писал этот сценарий Маркес с удовольствием, на удивление легко, воодушевлённый надеждой. И сперва надежда оправдывалась: кинокомпания «Аламеда Фильме» сразу купила сценарий и, после того как Фуэнтес переписал диалоги, пригласила для съёмок очень молодого, ничего ещё толком не снявшего, но уже модного кинорежиссёра Артуро Рипштейна, отец которого был владельцем кинокомпании.

Ради коммерческого успеха отец принудил сына, тянувшегося к экспериментаторам в кино, снимать вестерн в голливудском стиле. Прочитав режиссёрский сценарий, Маркес впал в депрессию — от его работы почти ничего не осталось. Стал спорить, но бесполезно… Да и в кинокомпании, где Маркес год проработал на зарплате с именитым сценаристом Луисом Алькорисом, ничего путного не вышло, хотя написал не менее трёх законченных киносценариев для полнометражных картин. Он говорил, что чувствует себя выжатым лимоном, что разочаровался в кино и только напрасно убил столько времени.

Карлос Фуэнтес, также утомлённый кинематографом, но оставаясь дипломатом, был не столь категоричен. Считал, что кино даёт деньги, на которые, между прочим, Маркес смог себе позволить снять дом не где-нибудь, а в Сан-Анхеле-Инне, по соседству с Фуэнтесом (по совету супруги Карлоса, Риты, убедившей Габо в том, что для карьеры важен и район, в котором живёшь). Ещё кино даёт возможность путешествовать, а ничего не может быть прекрасней. Но главное — даёт возможность писать романы. На что Маркес возражал, что не может так, частично, по совместительству, да и вообще уже ни в чём не уверен…

«Работа для кино требует великой покорности, — много лет спустя говорил Маркес, отвечая на вопрос журналистов о том, в какой мере работа в кино повлияла на его писательскую судьбу. — И в принципе отличается от литературной работы. В то время как новеллист, сидящий перед пишущей машинкой, свободен и независим, сценарист есть лишь деталь сложнейшей системы зубчатых колёс и в своей работе он почти всегда движим чуждыми ему интересами».

Уругвайский журналист, критик Эмир Родригес Монегаль, побывавший у Маркеса в его «большом светлом комфортабельном доме на улице Лома в элитном районе Мехико», констатировал: «Гарсиа Маркеса я нашёл совершенно опустошённым, изнурённым, он вроде бы что-то делает, но живёт в самом страшном для творческого человека аду, имя которому — бесплодие».

В начале лета 1965 года у Маркеса гостил известный чилийский литератор, драматург, живший в США, Луис Харсс, и засвидетельствовал, что колумбийский писатель, переживая глубокую депрессию, связанную с сомнениями и неуверенностью в себе, «почти не прикасался к перу и в наиболее чёрные часы чувствовал себя как писатель полностью опустошённым, исчерпанным и конченным».

Он жаловался на судьбу другу Мутису. Он писал депрессивные письма родителям, Плинио Мендосе, хохмачам в Барранкилью, даже хозяйке борделя в «Небоскрёбе»… Много пил. И беспрерывно заводил недавно написанную Карлосом Пуэбло невесёлую, с трагическим подтекстом, будто заранее прощальную, песню «Hasta Siempre, Comandante!» («Навек, команданте!»), посвящённую Эрнесто Че Геваре (оказавшуюся, как выяснится, пророческой; ей более полувека, по крайней мере, суждено будет неизменно занимать первые места в мировых рейтингах наряду с «Love me tender…» Элвиса Пресли и «Yesterday» Пола Маккартни).

Поздним вечером, вернувшись с женой из дома Карлоса Фуэнтеса и Риты Маседо, где по воскресеньям в английских традициях устраивался open five o’clock и на пятичасовой чай собирался мексиканский бомонд, Маркес говорил, что если бы не Мерседес, не дети, то всё бы бросил, что ему очень худо, что смертельно надоело, что растрачивает себя на полнейшую ерунду… Но жена перебивала, что случалось исключительно редко, — латиноамериканская жена, притом с египетскими корнями, — уверяла, что гордится им, что только что у бассейна ей высказывали всяческие комплименты в его адрес, расхваливали «Полковника», «Великую Маму», ей было приятно слышать. И, помолчав, с какой-то нездешней, не латиноамериканской, но действительно с древнеегипетской торжественностью и величавостью в тоне, напомнила о его обещании к сорока годам создать великое произведение и прославиться.

«Возьми себя в руки, — говорила Мерседес. — Мы ни в чём практически не нуждаемся. Ты пишешь сценарии, выходят фильмы, ты получаешь престижные награды, нас принимают в светском обществе. Но можно отказаться от всего этого, — ещё помолчав, сказала Мерседес. — Если это мешает тебе выполнить обещание, данное мне тогда, в день нашего венчания. Слышишь меня? Ты мужчина. Ты воин».

В июле 1965 года съёмки вестерна «Время умирать» («Ковбой») по сценарию Маркеса и Фуэнтеса были в разгаре. Маркес, недовольный режиссёрским сценарием и уже отснятым материалом, всё же часто приезжал на съёмки, ругая себя и обманывая в том смысле, что в любую минуту может понадобиться как сценарист для переделки, усиления той или иной сцены, диалога, поворота сюжета. Но «новая волна кинематографа» в лице молодого, изначально знающего себе цену режиссёра нужды в участии сценариста не испытывала.

— Это вы написали сценарий? — спросил писателя критик Луис Харсс, глядя на то, что происходит на съёмочной площадке. — Вы пошутили?

— Конечно, шутка, — мрачно отвечал Маркес. — Так что, собственно, вас интересует?

— Всё. В том числе теперь и ваши отношения с кинематографом.

— Отношения у меня самые нежные, можно сказать, любовные. Как видите, он меня имеет в извращённой форме…