— А что же Мерседес? — спрашивал друга Плинио Мендоса.

— Мальчишки, конечно, расстроились, захныкали. А Мерседес… Ты же знаешь Мерседес — она всегда терпеливо сносила мои причуды. Но многажды говорил и повторяю: без Мерседес я бы не написал эту книгу. Я в этом абсолютно убеждён».

Дом на улице Лома, в котором жила семья Маркесов, был большой, каменный, двухэтажный, с садом и просторным гаражом, где поместилось бы и четыре машины. С помощью своего привратника, того самого киллера, вдохновившего на написание сценария «Время умирать», в чуть ли не стометровой гостиной первого этажа Маркес выгородил щитами комнатушку три на два метра с одним окном, которую назвал Пещерой мафии. В комнатушке помещались стол, тахта, этажерка для необходимых в работе книг и электрообогреватель. Мерседес укоряла за то, что он «вечно что-то выдумывает, хотя мог бы и наверху обустроить нормальный кабинет». Но Маркес заверял, что всё хорошо, не сказав, что комнатушка, которую он себе сделал в этом большом престижном доме, — копия каморок, в которых живал у мадам Матильды в Картахене, у мадам Марии в Барранкилье, у мадам Лакруа на мансарде парижского отеля «Фландр».

Ровно в восемь утра, выпив кофе с галетами, он заводил свой белый «опель» и к началу занятий отвозил сыновей в колледж «Уильямс». После этого возвращался, загонял машину в гараж и удалялся в Пещеру мафии. Там он садился за машинку и писал до половины третьего, порой насильно удерживая себя от того, чтобы не встать и не пойти прогуляться или съездить на съёмки.

Он приказывал себе, он заставлял себя (как избавляются от наркозависимости) не перечитывать Фолкнера и Рабле, чтобы не попадать под влияние. Но шкодливая рука сама порой от пишущей машинки тянулась к читаному-перечитаному. Неоднократно Мерседес случайно (в Пещеру мафии она была не вхожа в священные рабочие часы) заставала мужа мечтательно листающим буклеты, пестрящие длинноногими блондинками в бикини, белоснежными яхтами, шикарными отелями (в их престижном районе почтовые ящики были забиты рекламой).

— Я где-то читала, что жена привязывала мужа-писателя к стулу, — говорила Мерседес, когда Габриель приходил по какому-то якобы делу, а на самом деле без всякого дела на кухню, — и не развязывала до тех пор, пока он не вырабатывал дневную норму. Может, и мне так делать?

— А кто установит норму? Иногда я за весь день и абзаца толкового не могу написать!

В три часа обедали. После обеда Маркес гулял с детьми или ложился отдохнуть, но больше тридцати-сорока минут сиесты Мерседес ему не позволяла — снова гнала за машинку. И он работал уже до изнеможения, до восьми — половины девятого, но заканчивать пытался, блюдя завет Хемингуэя, тогда, когда знал, что произойдёт в романе дальше. Вечером приходили друзья — кинорежиссёр Хоми Гарсиа Аскот с женой, Альваро Мутис тоже с женой, писательница Мария Луиса Элио, иногда заезжал, непременное новой пассией-актрисой усталый после съёмок, саркастичный Артуро Рипштейн…

Временами совсем не писалось: положенное время Маркес просто отсиживал за машинкой, вспоминая что-нибудь из детства или юности, мечтая о чём-нибудь таком, что было вполне доступным в холостяцкой жизни, но теперь стало почти нереальным… Ныл зуб мудрости… Беспокоила то ли аллергия, то ли простуда… Слишком шумно за щитами играли дети… Но и когда писалось, долго не оставляло ощущение, что пишется как-то слишком вязко, трудно, а следовательно, пишется не то. Хотелось на пляж в Акапулько или вдруг в Мадрид… Чтобы усидеть за столом, требовалось мужество.

Вот как писатель Юрий Казаков (кстати, того же «древесного кольца», ровесник нашего героя, 1927 года — и в чём-то неожиданно близок по манере письма, особенно с «Полковником», это у обоих, колумбийца и русского, от Хемингуэя) размышлял «О мужестве писателя»: «Писатель должен быть мужественен, думал я, потому что жизнь его тяжела. Когда он один на один с чистым белым листом бумаги, против него решительно всё. Против него миллионы написанных ранее книг — просто страшно подумать! — и мысли о том, зачем же ещё писать, когда про всё это уже было. Против него головная боль и неуверенность в себе в разные дни, и разные люди, которые в эту минуту звонят к нему или приходят, и всякие заботы, хлопоты…»

«Не замахивайся, — вспоминал Маркес уроки деда-полковника, — а замахнулся, так бей что есть силы. Не начинай, а начал — доводи до конца, как бы ни хотелось бросить».

Позже Маркес рассказывал, что, решившись на отречение от суеты, праздности и уныния, засев в Пещере мафии за машинку, он не сочинял, а напряжённо вспоминал, шаг за шагом восстанавливая, «прокручивая» в памяти, точно киноленту, события своей жизни с первых мгновений и отбирал, будто за монтажным столом, главное, нужное сюжету и поэтичное. Он возвращался памятью к дедовской дуэли — или убийству, к «банановой лихорадке», к расстрелам, к «электрифицированному курятнику»… Он называл себя не писателем, а унылым нотариусом (хотя знал, что творит грандиозное).

Седьмого (!) сентября 1965 года во Дворце изящных искусств проходил творческий вечер Карлоса Фуэнтеса, приуроченный к завершению романа «Мечта» (в окончательной редакции — «Смена кожи»). Присутствовал на вечере и Маркес. Заканчивая выступление, Фуэнтес вдруг заявил, что ценит и любит всех своих друзей, но с особым уважением относится к другу, соратнику по кино и замечательному, самобытному писателю Габриелю Гарсиа Маркесу: «Моё истинное восхищение вызывает оригинальный, ни на кого не похожий талант и глубокие познания этого певца старой доброй Аракатаки! И я уверен, что он создаст замечательное произведение!»

Аплодировали Маркесу почти так же, как кинозвезде Рите Маседо, он вынужден был — впервые на такой аудитории — встать и раскланяться. После вечера Мутис пригласил компанию к себе, и вышло так, что к полуночи героем стал не виновник торжества — Фуэнтес, а Маркес, сочиняющий, по слухам, что-то неслыханное. Те, кто уже читал куски из романа, расспрашивали о том, что будет дальше, говорили, что это нарушение законов литературы, но что это, например, зависающий в воздухе священник, напившийся кипящего шоколада, или честный цыган Мелькиадес, — гениально!..

В ноябре автор антологии «Наши» Харсс вновь приехал в Мехико, чтобы задать Маркесу несколько дополнительных вопросов для литературного портрета и узнать, как продвигается работа над романом «Сто лет одиночества», о котором уже много говорят.

«— Схожу с ума от счастья! — отвечал Маркес. — После пяти лет полного бесплодия эта книга бьёт из меня фонтаном, и я не испытываю никаких затруднений с языком!.. Надеюсь, да почти уверен, что закончу роман к весне 1966 года, крайний срок — апрель!..»

Но недаром говорят: не зарекайся. К весне он книгу не закончил, перестал всем показывать направо и налево, чтобы не сглазили, и «даль свободного романа» уже ясно различал, хотя не говорил об этом.

А деньги — те пять тысяч долларов, которые он выдал Мерседес, чтобы она обеспечивала семью всем необходимым до тех пор, пока он не закончит роман, — кончились. Более полугода не платили за аренду дома, полгода хозяева мясной и овощной лавок отпускали Мерседес продукты в долг, но терпение их, знавших, что Габриель сочиняет нечто грандиозное и чувствовавших себя причастными, иссякало. Когда нечем стало кормить сыновей, Мерседес не выдержала и сказала мужу всё как есть. Он молча надел пиджак, вышел из дома, сел в свой любимый белый «опель» и уехал — через два часа вернулся из центрального ломбарда «Монте де Пьедад» без машины, но с деньгами, которые дали возможность частично погасить долги и протянуть ещё пару месяцев. После этого, уже ни слова мужу не говоря, Мерседес стала продавать и закладывать всё, что было в доме: свои драгоценности, затем радиоприёмник, телевизор, велосипеды мальчишек… Из электроприборов она оставила лишь фен для укладки волос, чтобы совсем не отвратить от себя мужа, миксер, с помощью которого готовила еду для сыновей, и электрообогреватель, без которого по утрам и вечерам от холода Габриель не мог работать. Друзья — Альваро Мутис и его жена Кармен, Хоми и Мария Луиса, некоторые другие — стали приходить с продуктами, делая вид, что случайно заглянули в магазин…