– Мистер Моуди, – сказал Старый Шарон, – так мы с вами поссоримся! Вы в меня совершенно не верите, мне это не нравится. Да неужто же я не подумал о Гардимане сразу, еще две недели назад?! – презрительно воскликнул он. – Но вы, кажется, по своему скудоумию полагаете, что этот достопочтенный сэр согласился бы говорить со мной о своих денежных делах? Плохо же вы знаете подобных господ! Нет, я послал к нему одного человека (уверяю вас, вполне прилично одетого!) – пошататься по ферме, порасспрашивать кое о чем, кое с кем познакомиться. Хотите узнать, с кем он там познакомился? С носком одного ботинка – очень тяжелого, сэр! Это был ботинок Гардимана.

– Пожалуй, я рискну встретиться с владельцем ботинка, – негромко, как всегда, ответил Моуди.

– И задать ему этот вопрос?

– Да.

– Ну что ж, – сказал Шарон, – возможно, вы получите ответ не от ботинка, а от его владельца. Тогда расследование можно считать завершенным – если только я все на свете не перепутал. Послушайте, Моуди! Ну потрафьте мне, старичку, растолкуйте вы этому адвокатишке, что за свою гинею он получил прекрасный совет! Пусть знает, что, лишив меня своего доверия – и своих денежек, – он же сам и остался в дураках! А вы, как я понимаю, влюблены в нашу прелестницу? – нахально осклабясь, продолжал он. – Хорошая девушка, мне она тоже нравится. Станете жениться – не забудьте пригласить меня на свадьбу! Ради такого случая я согласен даже умыться и причесать волосы.

Вернувшись к себе на квартиру, Моуди нашел на столе два письма. На одном он увидел саут-морденский штемпель и сразу же его вскрыл.

Письмо было от мисс Пинк. В первых строчках содержалась настойчивая просьба хранить обстоятельства исчезновения злополучной банкноты в строжайшей тайне от всех, и в особенности от Гардимана. Свою неожиданную просьбу мисс Пинк объяснила так:

Внизу страницы была сделана приписка рукою Изабеллы:

Письмо выпало из рук Моуди. Ни слова, ни вздоха не исторглось из его уст. Молча, без слез он принял удар, молча взирал на обломки собственной жизни.

Но вернемся в Саут-Морден и посмотрим, что там происходило в связи с помолвкой Изабеллы. Можно было бы сказать, что мисс Пинк, торжествующая и окрыленная, оторвалась от земли и воспарила до небес, но и эта фигура речи не передает в полной мере того душевного подъема, который испытала бывшая наставница благородных девиц, узнав о разговоре Изабеллы с Гардиманом.

Под натиском тетушки, с одной стороны, и Гардимана, с другой, Изабелла могла лишь слабо защищаться, ссылаясь на собственные сомнения и опасения, но в конце концов сдалась на милость победителей. Как и тысячи других девушек в ее положении, она была далеко не уверена в собственных чувствах. Действительно ли Гардиман пришелся ей по сердцу или же его настойчивость постепенно заставила ее в это поверить – она уже не могла разобраться. Ее в равной мере ослепляло его происхождение и его известность, ведь по части лошадей он считался признанным авторитетом не только в Англии, но и во всей Европе.

Могла ли она – да и любая женщина на ее месте – противостоять такой твердости духа и ясности цели, такой решимости рассчитывать во всем лишь на себя, а не на баронский титул? А как противостоять прочим личным достоинствам и внушительной наружности – которая тоже немало значит? Изабелла была очарована, это бесспорно; и все же… все же что-то ее смущало.

В минуты одиночества она с невольной тоской думала о Моуди, и это сердило и озадачивало ее, ведь она всегда вела себя с ним честно, не подавала и малейшей надежды, что может когда-то ответить на его чувства. Но хотя ей не в чем было себя упрекнуть, странная печаль и сочувствие к этому человеку не оставляли ее. Бессонными ночами неясные голоса нашептывали Изабелле: «Вспомни о Моуди!» Что это – растущая в ее сердце безотчетная нежность к доброму другу? Она пыталась разобраться в себе и в собственных переживаниях, но, видимо, чувство – если только вообще оно не было плодом ее болезненного воображения – лежало где-то слишком глубоко, чтобы его можно было понять и оценить. Днем, среди предсвадебных хлопот, ночные мысли забывались. Она беспокоилась о том, что наденет на свадьбу, даже – втайне от всех – примеривалась к своей новой подписи: «Изабелла Гардиман». Словом, дни проходили гладко, не считая мелких стычек с тетушкой, да и в тех виновата была сама Изабелла. Несмотря на покладистый характер, в двух частных случаях она проявила необыкновенную твердость и не пошла ни на какие уступки. Во-первых, она отказалась написать Моуди и леди Лидьярд о своей помолвке; во-вторых, она решительно осуждала скрытность мисс Пинк в вопросе о причинах ее переезда в деревню. Лишь призвав на помощь все свое красноречие и напирая на интересы фамильной чести, тетушка смогла добиться ее молчаливого сообщничества.

– Нет уж, милая моя! – заявила она. – Когда бы речь шла только о тебе, я бы не настаивала – поступай как знаешь! Но ведь в случае огласки и я, как твоя ближайшая родственница, буду обесчещена; более того, тень твоего позора падет на священную память твоих родителей!

Этот напыщенный слог, который всегда был и остается коварным оружием в арсенале ханжества и предрассудка, сделал свое дело: с неохотою и тоской, но Изабелла все же согласилась молчать.

Мисс Пинк решила сначала известить о помолвке Моуди, приберегая напоследок высшее наслаждение сообщить ее милости, что «совершенно невозможное», по словам заносчивой леди, событие свершилось: Гардиман сделал предложение. В тот момент, когда она собиралась запечатать письмо к Моуди, Изабелла подошла к столу и очень непоследовательно, с точки зрения тетушки, попросила разрешения добавить постскриптум к письму, которое она же сама так упорно отказывалась писать! Мисс Пинк не успела даже взглянуть на приписку племянницы: отложив перо, Изабелла тотчас же запечатала конверт, после чего на целый день удалилась в свою комнату с «головной болью», которая на самом деле была болью сердечной.

Еще не все вопросы со свадьбой были решены, когда произошло событие, серьезно повлиявшее на дальнейшие планы Гардимана.

Он получил письмо с континента, требующее немедленного ответа. Один из европейских монархов решил произвести коренные изменения в составе и снаряжении своего кавалерийского полка и просил Гардимана помочь ему в наиважнейшем деле покупки и отбора лошадей. Отказаться было совершенно невозможно – не столько из-за заманчивости предложения, сколько оттого, что сам Гардиман был многим обязан своему августейшему корреспонденту. Самое позднее через две недели ему придется уехать из Англии и пробыть в отлучке не менее месяца.