сидит другой возница. Солнце, стоящее у них за спиной, позволяет увидеть лишь черные силуэты лошадей и людей в зимнем мареве. Но и создающее миражи морозное сияние не оставляет сомнений: на акварели изображен тот самый мужчина с той самой, точно так же шагающей лошадью, что я нашел на блошином рынке.

Другие акварели лежат в папке, поэтому можно прочитать надписи на обороте. Вот акварель в песочно-серых тонах, датированная февралем 1940 года (см. ил. 41, вкладка). На ней немецкий солдат в каске поднимает раненого или убитого товарища, безвольно повисшего на руках камрада. Лиц обоих мужчин не видно. Иконография акварели очень напоминает изображения фронтовых сцен Первой мировой войны в стиле Отто Дикса[375].

Остальные акварели выполнены в черно-красных тонах, передающих ночное время суток. Человеческие фигуры обозначены контурами, лиц также не видно. На одной из картин в ночи, скупо освещенной дальними взрывами, за границы изображения удаляется тяжелая пулеметная повозка, на которой прикорнули двое солдат вермахта в касках. За ними следует третий, также в каске. На обороте – надпись: «Назад из отпуска! Ночной марш 17–18 сент. 39 северо-восточнее Кутно»[376] (см. ил. 42, вкладка).

На другой на фоне пожарища лежит изуродованный труп, ближе к зрителю, спиной к нему, из-за деревянного сруба выглядывает фигура с широко расставленными ногами в длинной зимней униформе. В правом нижнем углу – подпись: Р. Клеменс. 8.42. Но обороте записано карандашом: «Ночь перед Соколово, первая ночь на русском фронте, русский лыжник-разведчик, уничтоженный вечером, лежит перед постом» (см. ил. 43, вкладка).

На третьей акварели зритель из-за спин пулеметного расчета видит охваченную пламенем деревню. Надпись гласит: «Начало января 1942. Россия, около Сычевки. Ночная атака русских из Тарптулино (?) 1-00. Наша оборона из Капустино» (см. ил. 44, вкладка).

Наконец, на столе оказывается машинописный текст на двух десятках соединенных скрепкой листов. Это воспоминания Рольфа Клеменса, преподнесенные жене с посвящением «моей любимой Маргит» в январе 1990 года. Какая удача! Радость находки несколько омрачает цензурная осторожность сына автора. Разрешив мне сфотографировать акварели, а затем и воспоминания отца, он после съемки первого листа берет рукопись в руки, внимательно листает и вновь кладет передо мной на стол сразу на четвертой странице.

– Ну, это вам не нужно снимать! – говорит он.

Чтобы не лишиться остального, я не смею настаивать на ценности целостного документа.

Но и вторую половину текста о войне мне не дано прочитать.

– Не надо вам это так подробно читать! – заверяет меня собеседник. – Это было нехорошо, что они там делали. Впрочем, что им оставалось?[377]

Послевоенная часть воспоминаний, к сожалению, также осталась для меня недоступной, поскольку была, по словам сына, посвящена приватным, семейным событиям.

После расспросов о том, что привело меня в Мюнхен, и договоренности, что Урсула, если будет получаться, посетит мои лекции по антисемитизму в царской России и Советском Союзе, приходит время прощаться. В гостиную торжественно вносится моя покупка. Деревянная модель настолько велика, что с трудом входит даже в огромную клетчатую сумку, с какими ездили наши «челноки» 1990-х годов в Турцию и Польшу. Кристоф вызывается довезти меня с моей громоздкой ношей до дома. При расставании мы договариваемся, что я позвоню или напишу, как только у меня возникнут вопросы к тексту.

* * *

Придя домой, я осторожно распаковываю и водружаю свое «сокровище» на рабочий стол. Это просто огромная конструкция: длина доски-основания – 79,5 сантиметра, ширина – 22,5 сантиметра. В самой высокой точке – от подставки до макушки солдата, непропорционально маленького относительно лошади и дровней, – композиция достигает 29 сантиметров. Фигура лошади размером 32 сантиметра в длину, 27 сантиметров в высоту и 6 сантиметров в ширину впряжена в сани длиной 43 сантиметра и шириной 10,5 сантиметра.

Наконец-то у меня есть возможность не спеша разглядеть деревянную скульптуру-модель. С какой тщательностью она сработана! Часть сбруи сделана из кожи, часть – из тонко скрученного жгута. Доски днища саней скреплены гвоздиками, полозья соединены с оглоблями и кузовом узкими полосками лыка. Сани пережили тщательные ремонтные работы. Разорванные вожжи аккуратно соединены эластичной клеевой массой, высохшее лыко соединений подстраховано тонким, но прочным жгутом. Сколько же времени потребовалось на эту скрупулезную работу? И зачем художнику и скульптору понадобилось изготовление гораздо менее выразительной модели, чем его акварели и скульптура раненого воина в дровнях? Посмотрим, не поможет ли нам ответить на этот вопрос машинописный текст воспоминаний, которые историки относят к личным свидетельствам. Что вообще может рассказать нам этот предмет?

Прежде чем обратиться к воспоминаниям создателя деревянной композиции, нелишним будет ответить на ряд вопросов. Что имеется в виду, когда мы говорим, что вещи рассказывают нам свои истории? Что историки подразумевают под личными свидетельствами, или эго-документами? Как менялось отношение в историческом цехе к таким текстам? Для каких надобностей они могут сослужить историку неоценимую службу? Какие меры предосторожности необходимы ученому, чтобы не довериться им слепо?

Разговорчивые вещи

Конечно, старые вещи не являются самостоятельными рассказчиками. Они молчат до тех пор, пока им не задают вопросов. Деревянная тарелка на стене родительской квартиры берлинского фельетониста молчала до тех пор, пока тот видел ее боковым зрением; он даже ощутил бы легкое беспокойство, если бы она пропала, но оставался равнодушен к ее происхождению. Он вспомнил о ней, впервые глядя, как в передаче «Наличные за раритет» расследуются и взволнованно рассказываются истории вещей[378].

Истории, которые якобы рассказывают нам предметы, создают их авторы и владельцы, продавцы и покупатели, оценщики и критики. Когда вы спрашиваете торговца на блошином рынке о происхождении и истории вещи, которую намереваетесь приобрести, тот угодливо преподносит вам историю, которая покажет вожделенный предмет в самом выгодном свете и по возможности еще больше возбудит ваш аппетит. Возможно, эту историю рассказчик, будучи непрофессиональным продавцом, слышал от владельцев предмета – своих родителей или их родителей – и постарается воспроизвести ее наиболее близко к тому, что когда-то услышал. А если он эту историю подзабыл, можно ее и досочинить, и приукрасить. Если же вы имеете дело с профессиональным торговцем, то можете быть уверены, что он расскажет вам не больше, чем сам узнал пару дней назад от бывшего владельца или посредника-антиквара, коллекционера или аукциониста, или из ненадежных данных интернета, или из запасников собственного опыта и воображения. Может быть, вещи в действительности не в состоянии нам рассказать больше, чем мы о них уже знаем из других, надежных или ненадежных источников?

Это не так уже потому, что вещи с блошиного рынка, с другой стороны, могут быть носителями вербального послания и, таким образом, личным свидетельством. Письма, подписанные открытки, девичьи альбомы со стихами и рисунками, дневники, воспоминания, заполненные фотоальбомы, фотографии с надписями на обороте, подарки с посвящениями содержат информацию, зачастую, казалось бы, заурядную и не оригинальную. Ведь их авторы – простые, ничем не примечательные люди. Но это только видимость. Личные свидетельства могут оказать неоценимую услугу тому, кто интересуется историей повседневности, атмосферой эпохи, опытом обращения «обычных» людей с прошлым. О ценности личных свидетельств речь уже шла и еще пойдет ниже.

Кроме того, ответы, которые дают нам вещи, зависят от нашего взгляда на них и от наших вопросов к ним. И этот взгляд, и эти вопросы могут отличаться от намерений их заказчиков и создателей, от вопросов их бывших владельцев. Именно таким образом возникают реликвии из предметов, утративших прежнюю функциональность и потребительскую стоимость. Именно поэтому книга или картина, прочитанная или увиденная нами в детстве или юности, вдруг, спустя годы и десятилетия, приносит нам весть, которую мы раньше проглядели, – потому что мы сами изменились. Не только книга или произведение искусства, но любой предмет, оторвавшись от «производителя», начинает жить собственной жизнью: «рождение читателя приходится оплачивать смертью Автора»[379].

Наконец, именно потому, что старые вещи были созданы не нами и не для нас, они могут приоткрывать нам неожиданные истории, заложенные в них создателями и пользователями. В этом смысле они могут рассказать