class="p1">Мне неизвестно, симпатизировал ли юный Клеменс национал-социализму. Не только потому, что я не читал двух страниц воспоминаний о времени между 1929 и 1936 годами, но и поскольку ветеран Второй мировой войны в семидесятидвухлетнем возрасте описывал этот период с высоты возраста и опыта с долей иронии в отношении синхронной маршировки и «малозначительной» речи Гитлера. Но очевидно, что успехи режима в первые годы его существования впечатляли мемуариста, поскольку и в родной дом вернулось довоенное благополучие. Впервые с 1906 года были покрашены здания фабрики и виллы, закуплены новые ткацкие станки, заведен персональный автомобиль[387].

С октября 1936 года Клеменс отслужил два года в пулеметной роте и был уволен в запас в унтер-офицерском звании. Его воспоминания о последнем годе накануне Второй мировой войны окрашены в ностальгические тона. Клеменс тепло вспоминает о прекрасном путешествии с родителями по Италии, о поездке с ними через всю Германию с юго-запада на северо-восток в тогда немецкий Зорау (ныне польский город Жары) – «Мекку всех ткачей, прядильщиков и отбеливателей льна»[388], где ему удалось отучиться в текстильном техникуме лишь весенний семестр 1939 года. В воспоминания о предвоенной поре то и дело вторгается горечь военного и послевоенного опыта: Клеменс вспоминает о посещении родственников, кое-кто из них затем погиб на фронте или потерял имущество в советском оккупационном секторе, умер в депортации на востоке или на западе, после бегства от «Советов», от лишений и испытаний.

А потом началась война, которая выделена в воспоминаниях подзаголовком и занимает более половины доступного мне текста. 26 августа 1939 года Клеменса призвали из запаса. Он участвовал в Польской кампании в сентябре 1939 года, служа возчиком конной пулеметной повозки. Здесь его ближайшим сослуживцем стал унтер-офицер Гюнтер Ладохля, с которым его связала дружба на всю жизнь.

Война в Польше описана Клеменсом как полная тягот и опасностей. Ускоренные марш-броски по Польше с питанием на ходу, с короткими привалами и ночевками в сараях, с видом первых убитых товарищей представлены как испытание, к которому многие его сослуживцы были не готовы. Он был приписан к ополчению, в котором преобладали ветераны Первой мировой войны. Кто-то маршировал в носках, потому что сапоги стерли ноги, кто-то остался без зубов, потому что не успел забрать у стоматолога зубной протез, кто-то с трудом шел из-за серебряного протеза коленной чашечки. Во время перестрелок везло тем боевым товарищам, кто получил шлемы времен Первой мировой войны – тяжелые, но более надежные. Клеменс участвовал в решающих боях под Кутно, под впечатлением от которых возникла одна из акварелей, сохранившихся в семейном архиве[389].

После Польской кампании он служил в Германии, во Франции и в Бельгии, пока в конце 1941 года не был отправлен на Восточный фронт. Война на Западном фронте вспоминается мемуаристом как «необременительное время»: он вновь мог взяться за кисть и создать пейзажи, которые упоминает в своем тексте. Его продвижение по службе было успешным. В звании фельдфебеля (1940) и лейтенанта (1941) он служил возчиком в пулеметном обозе.

* * *

В войне на Восточном фронте, на который его отправили зимой 1941/42 года в той же должности, Клеменс набирается совершенно нового опыта:

Поезд идет через Берлин, Позен[390], Эйдкау[391] (первый снег), Витебск, в Смоленске – двухдневная остановка. Но рассказы пассажиров соседнего санитарного поезда (теплушки) о 30-градусном холоде, об обморожениях и неудержимом напоре русских побуждают к действию. В моей команде был портной, он за два дня шьет из спальных мешков и одеял, которые принесли нам в вагоны во время остановок в Берлине и Позене, высокие чехлы для кожаных сапог моих парней. Позже они помогли выдержать два первых критических марш-броска при 40 градусах мороза по Цельсию, затем они получили валенки. Отстали лишь два человека с обмороженными пальцами ног.

Меня спасли вырезанные из войлока тапочки и резиновые калоши на палаточных завязках поверх кожаных сапог. Они прослужили всю зиму[392].

С 15 января до 6 апреля 1942 года, до сквозного ранения в колено и отправки на излечение в Германию, Клеменс участвовал в тринадцати наступательных и оборонительных боях, за что был награжден двумя Железными крестами. Отправка на излечение увековечена в скульптуре воина, лежащего, опершись на локоть, в крестьянских дровнях. Время с ноября 1942 до января 1943 года он вновь, теперь уже в должности старшего лейтенанта, воевал на Восточном фронте, в районе Жиздры под Калугой, после чего был эвакуирован и госпитализирован в университетской клинике Гейдельберга со злокачественным заболеванием крови. Сфотографированная мной часть его воспоминаний обрывается возвращением в строй под Берлином, где он вновь встречается со старым фронтовым товарищем Гюнтером Ладохлей.

О войне в России он пишет на последней странице воспоминаний о русском фронте: «Я никогда не знал эту страну иначе как в холоде и необозримых снежных равнинах под ледяным небом»[393].

* * *

Во время моей встречи с сыном мемуариста тот сообщил мне, что отец был страстным любителем лошадей и до конца своих дней считал, что они спасли его в конце войны. На один из моих дополнительных вопросов насчет того, как закончилась война лично для его отца, через несколько дней после нашей встречи Кристоф ответил письмом:

История отступления закончилась так. Когда мой отец, после того как он в звании капитана без потерь довел свою роту до Шлезвиг-Гольштейна, пришел на один крестьянский двор, он оставил там крестьянину лошадь и седло, сбрую и т. д. с просьбой заботиться о лошади и сохранить для него прочие вещи. Затем он сдался в плен к англичанам.

Спустя годы он поехал в Шлезвиг-Гольштейн и действительно получил обратно свои вещи, за исключением лошади. Поэтому у нас по сей день есть немецкое военное седло, которое проделало долгий путь в Россию и обратно. Кстати, мой отец пользовался седлом еще долгие годы, пока не отказался от верховой езды.

Отгремела война, были залечены раны и болезни, в прошлом остался короткий, шестинедельный плен. Клеменс получил высшее образование, стал успешным текстильным инженером, создал семью, родил детей. По делам службы он несколько раз ездил в Москву на большие выставки текстильной продукции, общался с русскими, которые теперь уже не казались ему теми смертельными врагами, о которых он рассказывал по воскресеньям за семейным столом.

На цветном фото я вижу улыбающегося ухоженного мужчину лет семидесяти за праздничным чаепитием. У него тонкие, «арийские», согласно советскому киноканону, черты лица. Он сидит за столом в баварской куртке с костяными пуговицами и с двухлетней внучкой на руках.

О чем он думает? Судя по свидетельству сына и оставшимся после смерти Клеменса предметам, в 1945 году война для него не закончилась. За воскресным столом, когда собиралась вся семья, он еженедельно заводил разговор о прошлой войне. Ругал американцев, которые изменили ход войны и якобы загребли победу чужими руками. Презрительно отзывался о румынах и «итальяшках» как о никудышных вояках. С уважением говорил о русских как о самых храбрых солдатах, которых, впрочем, не любил (что не мешало ему быть страстным почитателем русской классической литературы). Превозносил профессионализм и человеческие качества некоторых своих командиров и фронтовую дружбу. В какой-то момент он замолчал, когда дети подросли и устали от этих разговоров, все более неуместных в контексте новой мемориальной культуры (западных) немцев в 1980–1990-х годах, которая сделала объектом поминовения не только оплакиваемые жертвы войны, понесенные своей страной, но и жертвы преступлений, совершенных собственным государством[394].

Тогда-то он и написал воспоминания для своей жены. В них есть экскурсы в будущее, придающие этим мемуарам статус памяти о памяти. Это рассказы о том, как он помог в 1980-х годах бельгийскому историку, занимавшемуся перезахоронением останков немецких солдат и офицеров, своей акварелью с изображением тех времен и мест; что вспоминал позднее со старым фронтовым другом Ладохлей. Интересно, что, кроме него, Клеменс избегал коммуникации с ветеранами войны. Он упоминает в тексте свои записи за 1941–1945 годы в блокноте в коричневом кожаном переплете. Они хранятся в архиве сына его старшей дочери на севере Германии. Надеюсь, когда-нибудь мне разрешат почитать и эти заметки.

* * *

Одним из способов работы Клеменса над прошлым стали изготовленные им скульптуры. Изображение воина, лежащего, опершись на локоть правой руки, в крестьянских дровнях под пологом,