Не успела я его «загримировать» и «ввести» на роль «польского гетмана», как официальная часть кончилась — всех пригласили на фуршет. Народ встал, задвигался, облепил модель камеры. Томина интервьюировала «Самозванца», все остальные — «Годунова» с «Шуйским». И только я и Проскурин, как статуи, стояли в разных концах зала, и мне казалось, это тоже уже было.

Но где, когда?

Пытаясь вспомнить, я совершенно отключилась от происходящего, листая свои внутренние файлы. Ко мне подошла секретарь, вручила пресс-релиз, что-то спросила. Я кивнула, не двигаясь с места — она, пожав плечами, удалилась. Словно сквозь пелену я видела лица и слышала звуки. И — что-то изменилось. Какая-то заминка, «пробуксовка времени». Будто все происходящее на секунду остановилось, задержалось, застыло, и я почувствовала на себе изучающий взгляд. Мы все еще стояли в противоположных углах, между нами находилось несколько человек, но даже на таком расстоянии я ощущала силу его взгляда.

Подошла оживленная Томина:

— На, выпей сок — и будем собираться.

Я улыбнулась «Годунову»:

— Нет, Галя. Мы останемся.

А потом он говорил на фуршете. О том, что изобретенная в Городе спелеокамера — настоящее чудо, что на ЭКСПО новинки такого рода встречаются редко и что на выставке в июне она произвела фурор.

Теперь мы стояли уже в трех шагах, и я слышала, как он переводил немцам свои же слова, а директору-«Шуйскому» — то, что отвечали немцы. Было забавно, как они в унисон моргали, кивали и поднимали бокалы.

Наконец, «Шуйский» сказал:

— Значение спелеокамеры сопоставимо со значимостью явления «Сергей Дягилев», которого тоже дал миру Город.

Меня как подбросило, и я тут же обернулась к «Шуйскому»:

— Это Дягилевы много дали Городу. Они изменили его культурную среду своим пребыванием здесь. Дягилевы как семья, как талантливейшие люди своего времени.

Возникла пауза, которую неловко попытался рассеять «Годунов»:

— Но отчего-то же талантливейшие Дягилевы купили имение и жили именно здесь!

Разговор перешел на темы местной экзотики и меценатства. Сосредоточившись на салате, Проскурин в нем не участвовал. Но когда я уже собралась уходить, он догнал меня в дверях и сказал:

— Извините… По поводу Дягилева. Как видно, вы в теме. Вы не могли бы быть моим гидом?

Ну конечно, конечно могла бы! Моя фраза про Дягилева попала в цель, Проскурин («Меня зовут Сергей, запомните, пожалуйста») отозвался, и мы договорились встретиться на следующий день в нелюбимом мною Загородном саду, чтоб идти в музей Дягилевых.

Возвращаясь с пресс-конференции по заснеженным улицам, я уже знала, что сделаю дома в первую очередь: открою ящик стола, чтобы достать и рассмотреть рисунок Фикуса. Впрочем, у меня и так не оставалось никаких сомнений: он и был незнакомцем из сна… Тем самым, что велел себя запомнить.

* * *

На другой день Гобачева водила нас по дягилевскому особняку, из окон которого Город представлялся грандиозной дворянской усадьбой, забавной и милой. Узнав, что перед ней отдаленный родственник великого импресарио: прабабка Проскурина оказалась троюродной сестрой той самой Анны Михайловны, невзлюбившей город за каторжников, — Лариса чуть не задушила гостя и сфотографировала его во всех видах.

Он подарил ей свою родословную и на два часа застрял в музее, перебирая вместе с хозяйкой документы и снимки. Гобачева, не ожидая такой заинтересованности, протащила его по всем залам, изложила эпопею войны с властями и отпустила под страшную клятву приехать через год на «Дягилевские сезоны» и выступить на встрече с местными дягилеволюбами и дягилевоведами в «Гостиной». Тот легко согласился.

— Правильный человек! — шепнула мне на выходе Го-бачева и перекрестила спину правильного человека.

Это был странный и необычный день, не похожий ни на один из прожитых мной в Городе. Мы все время смеялись, заходили в кафе, кружили переулками, оказывались в неожиданных местах вроде тира советских времен или подпольного антикварного магазина. Стоял легкий морозец, и я чувствовала себя приезжей, которой хотелось продлить здесь свое пребывание. Как всегда бывает перед гостями, Город предъявлял себя затейливыми масками — мой спутник то и дело доставал фотоаппарат:

— Жалко, редко бываю в России, хочется все увезти.

Его и в самом деле занимало все — ротонда, купеческие дома, лавка селенитовых сувениров, прогулочные маршруты Герцена, верстовые столбы, Сибирский тракт, Королёвские номера, несостоявшаяся статуя Татищева, переименованный Стикс, наливка местного разлива…

Наливку пили — о боже! — в рюмочной.

— Зайдем? — спросил Проскурин, выходя из художественного салона.

— Зайдем, — кивнула я в абсолютной уверенности, что еще две недели назад этой рюмочной здесь быть не могло.

Заведение оказалось продолжением сувенирной лавки и отделялось от нее лишь шторкой с петухами. Топилась печь-«голландка». На столиках горели свечи, в углах задумчиво стояли позолоченные ангелы.

Я тут же позабыла о событиях последних месяцев, точно эта рюмочная находилась не в Городе, а где-нибудь в русском районе Парижа. Сюда не проникали свет и городские излучения — вот что казалось странным.

… — И что было потом? — вернул меня Сергей к прерванному рассказу.

— Потом была Бикбарда. Когда Елена Валериановна впервые приехала в имение мужа, изумлению ее не было предела. Вдоль длинной стены особняка шел длинный объемный балкон, который она узнала с первого взгляда, хоть до сих пор сюда не приезжала. Это был тот самый балкон с ее детских рисунков, который она все время рисовала, если выдавалось минутка. Невероятных размеров, он широко простирался в сад, повторял угол дома и продолжался по другой стене. На балконе — веселое общество, одна из женщин держит на руках младенца. Пьют чай, смеются, слушают певицу, играет скрипач. Этот непонятно откуда возникший сюжет так часто повторялся в ее рисунках, что родители стали просить девочку нарисовать что-то другое, но она упорно изображала людей на балконе, и в этой композиции неизменно присутствовали и поющая женщина, и молодая мать с младенцем… В Бикбарде все стало ясно. «Балконное» общество — это Дягилевы, которые любили собираться большой семьей и приглашать гостей. Двоюродные, троюродные братья и сестры, их мужья, жены и дети (время от времени кто-то рождался — отсюда женщина с младенцем) образовывали целый клан, всегда готовый к утонченным развлечениям; к Дягилевым запросто наезжали представители художественной элиты того времени. Кстати, певица — это Лидия Кор-вин-Круковская, знаменитая меццо-сопрано.

— Вы так рассказываете, точно сами видели, — улыбнулся Сергей.

Когда он улыбался, то действительно напоминал Киану Ривза.

На другой день мы чуть свет выехали из города и оказались в сплошном белом мареве. Изредка в белом проступала полоска черного леса или возникало заблудившееся в снежном море селение. Но селения — редкость; только уходящие к горизонту снега, только белый цвет устремленного в бесконечность пространства. Не отрываясь, Проскурин всматривался в эту картину, и я читала на его лице восхищение, узнавание, грусть.