И становится тихо, и остаюсь только я.

Только я, ненавистный самому себе, злой на самого себя — потому что наказал своего маленького любимца за собственную неосмотрительность. Злой, потому что так долго отсутствовал, так классно проводил время — и не позвонил.

Злой на себя — потому, наконец, что злюсь и при этом должен улыбаться.

Когда я начинаю мурлыкать — а сейчас я ловлю себя на том, что мурлычу, — это означает, что я злюсь. Это песнь истинной злобы. Но когда я снимаю свой галстук, и моя рубашка падает на пол — благодаря тому, что прошлой ночью все пуговицы с нее пропали без вести — моя первая мысль не о пуговицах, с этим я разберусь позже, но о том, что мне нужно зеркало. И в зеркале я вижу это — кроваво-красные вспышки чистого, беспримесного порока, запятнавшие мою кожу. Они возвращают мне вкус рта Роз, ее укуса, щелчка, с которым встречались наши зубы.

Стоя в ванной, глядя на свою мерзкую рожу, я могу думать только об одном — о том пороке, которому предавались мы с Роз. И на моей роже снова появляется улыбка — точно на кружочках-смайликах, которые были так популярны несколько лет назад: с точками вместо глаз, кривулей вместо рта и двумя треугольничками, призванными изображать клыки.

Через примерно полторы недели после ночного грехопадения я признаюсь во всем. Признаюсь Исузу. Не Розе.

— Я кое-кого встретил, — объявляю я.

Это ответ на вопрос, с какой стати я, отходив почти восемь лет в одной одежде, ни с того ни с сего полностью поменял гардероб.

— Ну и ладно, — отвечает она.

— Все так очевидно?

Исузу проводит носом от моего плеча до шеи, точно собака-ищейка.

— Есть немного, — отвечает она. — Надеюсь, ты сможешь встречаться с ней больше одной ночи.

Исузу говорит, что не знает, делают ли бронекостюмы для девочек ее роста.

— Она еще не знает про тебя, — говорю я. — Пока я ее проверяю.

Исузу закатывает глаза.

— А вы еще не спали?

Слава богу, вампиры без помощи термостата не краснеют.

— Пока в этом не было необходимости, — отвечаю я, хотя моя улыбка предполагает иное.

— Так ты что, собираешься на ней жениться — или нет?

— Может быть, — отвечаю я. — Я уже сказал, что пока выясняю ситуацию.

Глаза закатываются еще сильнее.

— Между прочим, я делаю это отчасти для тебя.

— Да ты что! — Исузу ухмыляется. — И на какую часть? На ту, на которую ты скипаешь каждую ночь? Или на ту, которой ты трахаешь свою куколку?

Вот засранка. Я вырастил настоящую засранку, не прилагая к этому никаких усилий. Я поднимаю руку и указываю на нее.

— Видишь? — говорю я. — Сейчас я вот этой рукой выбью из тебя все дерьмо, которое вылетает у тебя изо рта.

Исузу моргает. Она знает, что я ее никогда пальцем не тронул. Но знает также, что угрожаю ей подобными вещами только в том случае, когда она переходит черту.

— И она не куколка, — продолжаю я. — Она бы тебе понравилась… — Пауза. — Думаю, это здорово — если бы рядом была женщина, которая могла бы тебе…

— Господи, — слова вылетают изо рта Исузу, точно вишневые косточки. — Я правильно тебя поняла? Ты хочешь найти мне маму?

— А что, неужели плохая идея?

— У меня была мама, — говорит она. — Твои дружки очень неплохо ею попользовались.

Всякий раз, когда Исузу хочет по-настоящему меня задеть, она начинает называть вампиров моими дружками. Связать меня и моих «дружков» со смертью своей матери — примерно то же самое, что сказать мне «мать твою».

Я снова поднимаю руку.

— Ладно, валяй, — говорит Исузу. — Валяй, — говорит она, — и молись, чтобы я не обливалась кровавыми слезами. Не хочу, чтобы меня обвиняли в том, что я распускаю сопли.

Моя рука уже занесена. Это было бы так легко. Это было бы так заслуженно. Просто опустить ее и чуть развернуть ладонь, чтобы она пришла в соприкосновение с этой наглой щечкой. Сделать это — не проблема. Что меня останавливает? Я не настолько уверен в том, что это надо сделать. И я этого не делаю.

— Мир, — говорю я, поднимая другую руку, словно призываю остановиться.

Исузу начинает что-то говорит. Задумывается. Останавливается. Передумывает.

— Наверно, — говорит она, — эти маленькие разговоры по душам — неплохая штука?

— Я как раз хотел сказать, что все прошло куда более гладко, чем я ожидал.

Пауза. Время, чтобы думать. Мне — о том, что мне делать без Исузу. Исузу — о том, что ей делать без меня. Когда один из нас снова заговорит, это будет тот, кто потеряет больше.

— Ну, — говорит Исузу, — у моей мамы номер два есть имя?

На что вы надеетесь, пытаясь выяснить, будет ли ваша подружка-вампирша достаточно терпима к вашей дочери-смертной?

«Как ты относишься к детям?»

«Смотря как их приготовить.»

Да, скверный знак.

С другой стороны, мне не стоит беспокоиться по поводу любопытства Розы, и это очевидный плюс. Она уже знает вкус крови «свежего разлива». Она была одним из моих первых рекрутов, завербованных для того, чтобы пополнять наши ряды. Ей не приходилось рассчитывать на пробирочную дрянь, пока в нашей жизни не произошел резкий поворот. И непохоже, что ей незнаком азарт охоты, вкус свежего адреналина в крови жертвы, которая поняла, что ее время вышло. Само собой, Доброжелательные Вампиры занимались тем, что предотвращали убийства, но каждому неофиту позволяли совершить несколько убийств при смягчающих вину обстоятельствах. Чтобы эти убийства не входили в систему. Чтобы сделать мир лучше, избавить его от некоторых представителей рода человеческого, которым лучше не жить. От мужей, которые издеваются над женами, от сторонников жестокого обращения с детьми, насильников, республиканцев… и прочих отбросов общества. Когда требовалось избавиться от накипи, мы позволяли нашим новичкам снять пенку.

Это была беспроигрышная ситуация. Если что-то меня и мучает, так это ностальгия. То, до чего вы не можете дотянуться, всегда представляется более привлекательным, нежели находящееся в свободном доступе. Именно поэтому старое барахло именуется антиквариатом и ценится выше, чем в те времена, когда было новым. Именно поэтому газ стоит пять долларов за галлон, в то время как кровь лабораторного производства — где-то доллар пятьдесят; даже на меня порой нападает тоска по старине — особенно последнее время, благодаря поведению Исузу. Но у меня есть козырь в рукаве. Все, что от меня требуется — это подождать, пока она не дорастет до обращения. Несомненно, это означает жажду крови, а не охоты, но для подобных вещей уже поздновато. Даже если завтра у меня снесет крышу, Исузу не испугается. Она не испугается — вот почему она все еще здесь. Она будет просто смеяться надо мной, как прежде, думая, что это шутка — вплоть до того момента, когда будет слишком поздно. Таким образом, я жду, придерживаясь Плана, как запланировано.