Роль, которую ей следовало бы исполнять, – это прежде всего роль миротворческая. «Меня всегда поражало, почему в такие моменты не поднимает голос женщина, почему не решается она использовать два бесценных своих преимущества – любовь мужчины и доверие ребенка? Какой авторитет для грядущего имел бы громкий голос тревожного протеста… Когда же наконец придет просто женщина и совершит иное чудо – протянет руку меж враждующими и скажет: „Вы же братья!“» Если сегодня женщина предстает неприкаянной, неуравновешенной, то лишь в результате того, как обращаются с ней тираны-мужчины; но она по-прежнему обладает чудотворной силой, потому что уходит корнями к живым источникам жизни, секреты которых мужчинами утрачены. «Мелюзина, конечно, связана с тревогами земной жизни, но ее держит морское дно – то каменными глыбами, то морскими водорослями, то мягко устланным гнездышком. Поэтому я взываю именно к ней, мне кажется, только ей под силу искупить зло, творимое нашей дикой эпохой. Мелюзина – настоящая женщина, но женщина сегодняшнего дня, лишенная достойного ее места, пленница своих извилистых корней, но зато благодаря им прочно связанная со стихийными силами природы. Она лишена достойного места только потому, что так угодно общественной легенде, согласно которой ее должен постоянно вожделеть, ревновать мужчина».

Итак, сегодня настало время взять сторону женщины; и, не дожидаясь, пока будет восстановлена ее истинная ценность в жизни, следует «решительно выступить в искусстве против мужчины и за женщину». «Женщина-ребенок. Обязанность искусства – готовить империю страсти именно для появления такой женщины». Почему женщина-ребенок? Бретон объясняет нам это: «Я предпочитаю говорить о женщине-ребенке не потому, что хотел бы противопоставить ее другой женщине; просто именно в ней – и только в ней! – столь прозрачна иная[250] призма мировидения…»

В той мере, в которой женщина просто уподоблена человеческому существу, она так же, как и существа мужского пола, окажется бессильна спасти этот терпящий бедствие мир; только женственность как таковая привносит в цивилизацию тот самый другой элемент, который есть истина жизни и поэзии и который только и может освободить человечество.

Поскольку перспектива Бретона – исключительно поэтическая, женщину он рассматривает исключительно как поэзию, то есть как другое. И сколько ни задавайся вопросом о ее судьбе, ответ будет таиться в идеале взаимной любви: у нее нет иного призвания, кроме любви; в этом нет никакого принижения, поскольку призвание мужчины – тоже любовь. Между тем хотелось бы знать, является ли и для нее любовь ключом к миру, откровением красоты; найдет ли она эту красоту в своем любовнике? Или в своем собственном образе? Будет ли она способна на поэтическую деятельность, осуществляющую поэзию через доступное чувствам существо, – или ограничится одобрением творчества своего партнера? Она – «поэзия-в-себе», в непосредственном, то есть поэзия для мужчины; но нам неизвестно, является ли она поэзией для себя. Бретон не говорит о женщине как о субъекте. Он также никогда не упоминает образа дурной женщины. Все его творчество – за исключением нескольких манифестов и памфлетов, где он клянет человеческое стадо, – посвящено не перечню поверхностных форм сопротивляемости мира, но раскрытию его потаенной истины; и женщина интересует его лишь потому, что она – наилучшие «уста». Глубоко укорененная в природе, близкая к земле, она представляется также и ключом к запредельному миру. У Бретона присутствует тот же эзотерический натурализм, что у гностиков, видевших в Софии начало искупления и даже творения, что и у Данте, избравшего в проводники Беатриче, или у Петрарки, осиянного любовью к Лауре. Именно поэтому существо, наиболее глубоко укорененное в природе, наиболее близкое к земле, является одновременно и ключом к запредельному миру. Она – Истина, Красота, Поэзия, то есть – Все; и снова все, принявшее облик другого, Все – кроме самой себя.

Теперь я покидаю современную эпоху и возвращаюсь к Стендалю, ибо после всех этих карнавалов, где Женщина переодевается то мегерой, то нимфой, то утренней звездой, то сиреной, весьма утешительно встретить мужчину, живущего среди женщин из плоти и крови.

Стендаль с детства любил женщин чувственной любовью; он проецировал на них свои юношеские устремления: любил воображать, как он спасает от опасности прекрасную незнакомку и завоевывает ее любовь. Когда он приехал в Париж, самым пылким его желанием была «прелестная жена; мы будем обожать друг друга, она узнает мою душу». Состарившись, он чертит на слое пыли инициалы самых любимых женщин. «Думаю, больше всего на свете я любил предаваться мечтам», – признается он. А мечты его питали женские образы; воспоминание о них оживляет пейзажи. «Гряда скал при приближении, кажется, к Арбуа, если ехать по большой дороге от Доля, была для меня ощутимым, наглядным образом души Метильды». Музыка, живопись, архитектура – все, что он любил, он любил душою несчастного любовника; гуляет ли он по Риму – на каждой странице возникает женщина; в сожалениях, желаниях, грусти и радости, пробужденных в нем женщинами, он познал склонности собственного сердца; и он хочет, чтобы судьями его были они: он посещает их салоны, старается блистать перед ними; им он обязан минутами величайшего счастья и величайшей муки, они были его главным занятием в жизни; их любовь он предпочитает любой дружбе, а их дружбу – дружбе мужской; женщины вдохновляли его писать, их образы населяют его романы; в значительной мере он пишет для них. «Возможно, в 1900 году меня прочтут милые мне души, вроде г-жи Ролан и Мелани Гильбер…» Из них была соткана сама его жизнь. Откуда же у них такая привилегия?

Этот нежный друг женщин не верит в их тайну – именно потому, что любит их истинными; никакая сущность не определит женщину раз и навсегда; идея «вечной женственности» кажется ему нудной и смешной. «Уже два тысячелетия педанты твердят нам, что женщины одарены более живым, а мужчины более основательным умом, что у женщин более тонкие мысли, а у мужчин больше силы внимания. Точно так же парижский зевака, прогуливаясь в былые времена в садах Версаля, из всего, что видел, заключал, что деревья родятся подстриженными»[251]. Различия, наблюдаемые между мужчинами и женщинами, отражают разницу в их положении. Как, например, женщинам не быть романтичнее своих возлюбленных? «Женщина, сидя за вышиванием – работой бессмысленной и занимающей только руки, – думает о возлюбленном, в то время как он, мчась галопом по равнине со своим эскадроном, подвергается аресту, когда по его вине совершается неправильный маневр». Точно так же женщин упрекают в недостатке здравого смысла. «Женщины предпочитают чувства разуму; это очень просто: так как в силу наших глупых обычаев на них не возлагается в семье никакого дела, разум никогда не бывает им полезен… Поручите вашей жене вести дела с фермерами двух ваших имений; держу пари, что счетные книги ваши будут в большем порядке, чем при вас». В истории так мало гениальных женщин только потому, что общество лишает их всякой возможности самовыражения. «Все гении, родившиеся женщинами[252], пропадают для общественного счастья; но если случай дает им возможность проявить себя, посмотрите, чего они достигают в самых трудных областях». Но самое ужасное увечье, какое им наносится, – это отупляющее воспитание; угнетатель всегда старается принизить тех, кого он угнетает; мужчина намеренно ограничивает возможности женщин. «Мы оставляем в них неразвитыми самые блестящие способности, наиболее пригодные к тому, чтобы доставить и им самим, и нам счастье». В десять лет девочка живее и сообразительнее своего брата; в двадцать мальчуган оказывается умным человеком, а девушка – «большой дурехой, неловкой, застенчивой, боящейся пауков»; виновато в этом полученное ею воспитание. Женщинам следовало бы давать точно такое же образование, что и юношам. Антифеминисты возражают на это, что образованные и умные женщины – чудовища, но вся беда в том, что они до сих пор составляют исключение; если бы они все могли так же естественно, как и мужчины, приобщаться к культуре, то и пользовались бы они ею столь же естественно. Их сперва уродуют, а потом заставляют подчиняться противоестественным законам: выдают замуж против их воли и требуют от них верности; даже развод вменяется им в вину как распутство. Многих из них обрекают на праздность, тогда как счастье невозможно вне труда. Такое положение дел возмущает Стендаля, в нем он видит источник всех недостатков, за которые упрекают женщин. Они не ангелы, не демоны, не сфинксы – они человеческие существа, которых идиотские нравы низвели до почти рабского состояния.