— Я больше не поднимаюсь, — объявил он, — и попробую облететь планету.

— Нет! — одновременно воскликнули И.Д.К., Йосеф и Ричард.

— Это займет слишком много времени, — пояснил И.Д.К. — Ты недостаточно высоко, чтобы разглядеть всю планету за час— другой.

— Что ж, — спокойно сказал Муса, — тогда я поступлю иначе.

x x x

Муса ринулся за облака, будто в ледяную воду Северного океана — он никогда не был на севере, но холод представлял себе именно так: резкий спазм, судорога в ногах, полное оцепенение. Сознание его было отделено от тела, что не помешало именно телу испытать ужас погружения, и это избавило сознание от шока.

Мир, открывшийся его восприятию, не был ни пространством, ни временем, ни комбинацией этих измерений. Поскольку исчезло пространство, то все, воспринятое Мусой, казалось ему происходившим в нем самом, хотя и не с ним. Поскольку исчезло время, то, вернувшись, он так и не смог распределить события в какой-то последовательности.

Рассказывая в возбуждении Йосефу и И.Д.К. подробности своего путешествия, Муса путался и запутал своих слушателей. И.Д.К., подумав, высказал предположение:

— Саграбал находится вне пространства-времени, это, по— моему, очевидно.

— Это невозможно! — воскликнул Йосеф.

— Почему? — удивился И.Д.К. — Пространство и время — всего лишь четыре из множества возможных измерений Вселенной. И не тебе, верящему в Бога, утверждать, что не могут существовать иные измерения, в которые человек был погружен всегда, но не воспринимал их в силу собственной ограниченности.

Йосеф вспомнил свое погружение в мир сути, свой диалог с Творцом, вязкую тину бассейна памяти и промолчал, но образ, возникший в его сознании, был, конечно, воспринят И.Д.К.

— Ты подтверждаешь мои слова, — сказал он. — Я полагаю, что иные измерения Вселенной могут ассоциироваться в нашем сознании, за неимением специфических органов чувств, с какими-то качествами характера. Муса обнаружил, что Саграбал находится в измерении совести, только и всего. Если я прав, то приключения Мусы можно расположить следующим образом. Первое. Оказавшись за облаками, он прежде всего осознал себя как совесть всего человечества.

— Это было потом, — сказал Йосеф.

— Это было сначала, — возразил И.Д.К. — Муса рассказал об этом своем ощущении в последнюю очередь, но из этого не следует, что ощущение было последним. Муса ужаснулся тому, что совершал на протяжении своей истории. Ужаснулся тому, сколько погубил цивилизаций, и понял, что спасти себя — и всех нас — может, лишь искупив свои поступки — поступки человечества, — пусть даже совершенные неосознанно…

— Илья, — вмешалась Людмила. — Ты, как всегда, усложняешь. И, как всегда, берешь на себя обязанности интерпретатора. Дай нам всем разобраться. Пусть говорит Муса.

— Он уже сказал, и никто ничего не понял.

— Пусть покажет еще раз. Если я должна пять раз выслушивать твои интерпретации, чтобы понять их, то с тем же успехом я могу пять раз послушать Мусу, и тогда, возможно, пойму сама.

И.Д.К. пожал плечами.

Муса, по-прежнему лежавший на траве, подложив под голову руки (вернувшись, он даже не переменил позу), смотрел на облака, будто продолжал видеть их изнанку. Мысль его, сначала хаотически перескакивавшая с предмета на предмет, успокоилась за те полчаса, что миновали после возвращения.

— Когда облака остались внизу, — подумал он, — я потерял сознание. Однажды со мной было такое. В Газе, дома. На меня упал бетонный блок, сильно прижало, и я исчез. Так мне показалось. И сейчас тоже. Илья говорит, что это было потом. Может, так и есть, не знаю. Говорю, что чувствовал. Я потерял сознание.

Он, действительно, потерял то, что в просторечии называют сознанием, и это было естественно, поскольку в двумерном пространстве мировой совести, связанном с четырехмерным пространством человеческого восприятия мира лишь одномерными закрученными нитями, которым вовсе не было названия и аналогов в языке И.Д.К., воспринимаемом как язык Торы, — в этом пространстве сознание существовать не могло. Ибо совесть бессознательна.

Нити натянулись, и Муса, конечно, воспринял их натяжение как вину за все, что сотворил коллективный разум человечества за тысячи лет своего существования. Разум, целью которого чаще всего было уничтожение себе подобных, не мог не проявить себя в многомерии Вселенной как разрушающая сила. И деяния единого существа, именующего себя человечеством, оказались таковы:

— в Местном сверхскоплении галактик замедлились процессы накопления энергии в спиральных рукавах;

— увеличилась частота вспышек сверхновых, в результате чего семь цивилизаций, достигших технологической стадии, но еще не вышедших в космос, погибли в испепелящем жаре;

— в материнской Галактике Солнечной системы последствия оказались и вовсе плачевными: ни на одной из тридцати шести миллиардов планет, где жизнь могла перейти в стадию разума, этого не произошло по различным и, казалось бы, не связанным друг с другом, причинам. В результате в Галактике не осталось ни одной цивилизации, кроме человечества, так и не понявшего, что самим фактом своего существования лишило себя так называемых "братьев по разуму".

Космос молчал по очень простой причине — человечество само "заткнуло рот" всему, что могло бы думать, создавать и вообще существовать на достаточно разумном уровне.

Ощущение мучительно больной совести — смертельно больной, если на то пошло, ибо двумерие совести было в момент проникновеия в него Мусы уже покорежено и напомимало скрученный взрывом стальной лист, — было подобно сердечному спазму. Муса в десятый раз повторил "Я потерял сознание", добавив к тому: "Мне стало больно здесь… в груди… я убил столько, что не имею права жить…", и поставив точку — "Все мы не имеем права".

— Ты не нашел Хаима, — констатировала Дина. — Я найду его сама. В пространстве совести должна быть и моя линия.

— Андрей! — неожиданно вскрикнула Людмила, и только тогда все обратили внимание на то, что уже несколько минут не слышно мыслей мальчика.

Андрей сидел, прислонившись к упругому стволу дерева, голова его склонилась набок, тело находилось в неудобной позе, вот— вот упадет, но упасть ему не позволяла неловко согнутая и будто сведенная судорогой рука. Глаза мальчика смотрели куда— то за горизонт — нарисованные глаза скульптуры.

Людмила подходила к сыну маленькими неловкими шажками, но ей казалось, что она мчится, сломя голову, так, что в ушах свистит ветер. Инстинкт, хотя она и не понимала этого, сдерживал ее движения — может быть, за эти несколько дополнительных секунд Андрей вернется, и тогда она примет в объятия не манекен, а живого сына?

— Остановите ее! — подумал И.Д.К. — Нельзя Андрюшу трогать!

Он сам же и осуществил это намерение, мысленно схватив Людмилу за обе руки, она отбивалась, но на помощь И.Д.К. пришли остальные, и Людмила замерла, смирилась, и, когда от нее меньше всего ожидали, сделала то, что должна была сделать, по ее мнению, сразу — отправилась вслед за Андреем.