Зинаида Яковлевна тихо проскрипела:

– Наташа, я, кажется, знаю, кого ребенок имеет в виду...

Что было делать бедной, загнанной в угол героине вечера, как в последней своей беспомощности не попытаться укусить в ответ.

– Я тоже кое-что про вас знаю... – устало отозвалась Наташа.

– Что про меня знать, – почему-то горько усмехнулась Зинаида Яковлевна, – про меня нечего знать, я всю жизнь прожила...

– Дядя Юра Раевский, – бросила Наташа. И ядовито добавила: – Ваш сын недаром питает такую долгую страсть к Маше – это у вас семейное...

– У нас никогда ничего не было. – Медленно краснеющая Зина на глазах превращалась в стеснительную девочку.

Наташа заторопилась:

– Я видела, как вы на него смотрели. И слышала, как вы говорили, что он помогает вам жить, что он самый лучший...

Гарик восхищенно забормотал что-то невнятное:

– Ну, родители, вот так сюжет, старые страсти!..

А к Володе внезапно вернулась прежняя властность.

– Так, Соня. Или ты сейчас признаешься, что ты все придумала, или... – Это прозвучало так грозно, что Соня мгновенно опала, как проколотый шарик, и облегченно прошептала:

– Мне послышалось...

Антон прошелся по гостиной, походя погладил Соню по голове:

– Ставь чайник, Павлик Морозов!

– Ну, слава богу, все! – улыбнулась Нина. – А то прямо как бес во всех вселился!

Соня разлила чай, и все мирно принялись за «Наполеон».

– А что будет с твоей работой? – спросила Рита. – Ну, если Боба действительно прикроет свой бизнес, все продаст и уедет? И с тобой, Антон?

– А что будет с твоим мужем? – отозвался Антон. В голове мелькнуло беспокойное, уже чуть подернутое сонной безразличной дымкой: «Сколько Боба по дружбе платил, мне нигде не заработать». И тут же: «Самое главное – на джип уже заработал, у меня есть джип... „Опель-фронтера“, пятилетний. Невидимые царапинки покрасил кисточкой, сам». – А с тобой что будет, Рита?

Антон единственный из всех осмеливался считать, будто Гарик валяет откровенную чушь. Даже его образованность, которой так восхищалась Нина, не вызывала у Антона никакого пиетета. «С такими знаниями хорошо кроссворды разгадывать, – уверял он, – а больше они ни на что не годятся. Вот спроси его про Гегеля и Канта, он тебе все расскажет, а про настоящую жизнь понятия не имеет. Разве такой может что-нибудь приличное написать!»

Рита воинственно выпятила грудь.

– Ты что, не понимаешь, жена писателя – это профессия. Вот, например, Анна Григорьевна Достоевская...

– Скажи еще Софья Андреевна Толстая! – огрызнулся Антон.

Обычно мягкий и терпимый с женщинами, он часто, не сдерживаясь, раздражался на Риту.

Гарик изумился:

– При чем здесь я? Я могу уйти в другое издательство. Они еще встанут в очередь меня умолять.

Рита мелко закивала, а Зинаида Яковлевна округлила глаза. Бог с ним, с этим вымученным Наташиным романом с Антоном. О самом главном она и не подумала... Что будет с Гариком?

Какая страшная вещь – писательство, в который раз думал старший Любинский. Писательство забрало его мальчика целиком. Погрузило Гарика в странные отношения с миром. Мир не замечал Гарика, а Гарик старался ответно не замечать мир. И это бесконечное соревнование в безразличии не могло закончиться в пользу его мальчика. Долго не слыша похвал, Гарик страдал, нарочито не замечал чужих успехов, но и соревнование, происходящее в его собственном воображении, не прекращалось.

В мечтах Нобелевская премия преклоняла голову на Гарикову подушку, он видел себя великим писателем, автором произведения, равного «Войне и миру». Но ведь Гарик действительно гениален, а за письменный стол с гением, как говорил Юрий Олеша, всегда садятся две могучие сестры – зависть и тщеславие. Гарик необыкновенно талантлив, поэтому и зависть прорывается, а успех не приходит. Какой может быть успех, когда сейчас торжествуют всякие бездари, а гигантскими тиражами издают детективы и женские романы!

С первыми публикациями, что были когда-то почти устроены Бертой Семеновной при помощи ее древних связей, ничего не вышло. Со своим литературным покровителем Гарик расстался очень быстро. Сын однокашника матери Берты Семеновны, старый мэтр был таким же генералом от литературы, как Сергей Иванович Раевский от науки. Владел начинающими писателями, как Раевский своими аспирантами.

– Если бы ты написал диссертацию по химии, давно бы уже был профессором, – осторожно, стараясь не обидеть, пошучивала Зина.

Но, в отличие от мирного, не страдающего склочным самолюбием Сергея Ивановича, литературный мэтр управлял подотчетными ему писателями по принципу «хочу – казню, хочу – милую». Мнение литературного генерала, его содействие либо противодействие решало многое, если не все. Поначалу он к Гарику благоволил. Допущенный в литературно-начальственный дом, Гарик покритиковал кому-то из образовавшихся знакомых последнюю повесть мэтра. Утверждал, что сюжет позаимствован мэтром у одного забытого иностранного автора. И что хозяин дома – писатель-фантом, полностью исписался и для будущего совсем уж никуда не годится. И пишет он не прозу, а как Журден – прозой.

От влиятельного литературного дома Гарик был отлучен мгновенно и брезгливо, как выставляют на лестницу пакет с дурно пахнущим мусором.

С публикацией в «Звезде» тянулось мучительно долго, то есть, по меркам обычной жизни, нормально, а по меркам людей, которые и не жили совсем, а ЖДАЛИ, – бесконечно. Декабрьский номер журнала вышел без Гарикова рассказа. Обещали напечатать в первом, январском, номере. Первый номер, как всегда в начале года, вышел с опозданием. Рассказа в нем не было! Обещали во втором – во втором обязательно. Уже как-то безрадостно, с опаской, ждали февральский журнал. Журнал опять вышел с опозданием. Любинские лихорадочно пролистывали вожделенный номер, в растерянности передавали друг другу очки, думая, что ошиблись. Но... Гарикова рассказа не было. Не было!

– Как можно быть таким злопамятным! – плакала Зина.

Гарик месяцы ожидания своей первой публикации волнения не показывал. Только к заиканию прибавилась еще одна неприятность – теперь, если ему случалось нервничать, он краснел и принимался чесать руки.

Рассказы разослали по толстым журналам. Но отовсюду были получены ответы-близнецы: «Извините, но ваши рассказы нам не подошли. Надо работать дальше». Так отвечали до начала девяностых, а позже и совсем перестали отвечать. Гарик пробовал сунуться в бывшую неофициальную литературу. Послал свои творения в «Вестник новой литературы» – вышедший на поверхность андеграунд. «Вестник» отказал, и от отчаяния Гарик напечатал несколько рассказов в никому не ведомой многотиражке. Через полтора года два других рассказа напечатали в журнале «Родник», и это было торжество, настоящее торжество без примеси горечи. Любинские понимали, что путь в литературу не может быть легким, и наградой за их чистую радость послужил еще один рассказ, опубликованный вскоре в «Митином журнале». Несмотря на то что поток удач иссяк, с таким багажом публикаций Гарик уже с полным правом считался в семье признанным писателем.