– Это кому как. Художники всякие, музыканты. Твой приятель тоже там похоронен, только склепа у него нет. Моя бы воля, я бы его за оградой положил. Я-то знаю, что он по своей воле прыгнул, а таких не отпевают.

– Приятель? Вы о художнике говорите? – Радин почувствовал какое-то беспокойство. – А далеко до кладбища пешком?

– Это кому как, – повторил клошар, протягивая ему опустевший поднос. – Спасибо, я поел. Выбросишь там, наверху.

Дороги на Аграмонте оказалось минут на двадцать. Дойдя до кладбища, Радин уперся в стену, увенчанную железными пиками. Ворота были заперты, но с южной стороны обнаружилась калитка, туго заплетенная вьюнком.

Сумерки быстро спускались, здесь, на кладбище, они казались светлее, наверное, из-за белых часовен, стоящих ровными рядами. Радин шел, провожаемый взглядами мраморных дев, большинство из которых протягивали к прохожему руки, в конце аллеи он увидел крест, торчавший из кучи камней, и подумал о распятиях Фонтаны, где в лицо терракотовому Христу как будто дует сильный ветер.

Могилу Понти он нашел в дальнем углу, когда уже выбился из сил. Справа от нее на деревянном столбе стояла усыпальница, похожая на скворечник, надпись почти стерлась, но можно было различить Алвес и 183. Что думал о пустой могиле по соседству этот Алвес, видевший испанский разгром, осаду города, перенос столицы в Рио и, может быть, сумасшедшую королеву?

Оградка была невысокой, он перебрался через нее и сел на холодный дерн. Имя Понти написали золотом прямо на гранитной плите, на краю плиты сидел маленький ангел, сложив голову на руки. Отодвинув цветы, увядшие и свежие, Радин увидел, что фотографии не было. По дорожке прошел светловолосый парень с метлой из прутьев, за ним трусила старая серая собака. На повороте оба оглянулись и замедлили шаг, как будто решили поздороваться, но передумали.

Радин присел на корточки, разглядывая ноздреватый мрамор, ладони ангела полностью закрывали лицо, и он подумал, что лица может и вовсе не быть. Может, скульптор решил не тратить время? Радин нагнулся и посмотрел на ангела снизу, туда, где между лицом и ладонями была едва заметная щель, просвеченная закатным солнцем. На миг ему показалось, что оттуда струится розоватый дымок.

Радин попытался просунуть в щель пальцы, но не смог, тогда он поднял с земли сухой стебель и пошарил в темноте, чувствуя себя мальчишкой, разоряющим чужой секрет. Стебель хрустнул, что-то круглое, белое выпало ему на ладонь – сначала он подумал, что это таблетка или драже, но поверхность была неровной, и солнце нащупало в ней розовую глубокую тень. Радин вытер жемчужину о край свитера, поднес поближе к глазам и сразу понял, где он видел ее раньше.

Лиза

– Все эти бесполезные вещи, – сказал он, когда мы лежали на полу в охотничьем домике. – Мои картины, твои танцы, Дебюсси какой-нибудь. Все, без чего можно обойтись. Все, что человечество принимает как должное, срывает, будто клевер, обсасывает и отбрасывает. Но в конце концов только это и остается, верно? Как нетонущая почта.

– Какая почта? – Я потянулась за платьем, из-под двери струился сквозняк, и у меня замерзли ноги. Платье пахло сажей, как будто эти полчаса оно провело в дымоходе.

– Почта, которую придумали голландцы после Первой мировой. Корабли в то время часто подрывались на минах, почтовые мешки шли на дно, а другого пути отправить письма не было. Тогда судоходные компании завели плавающие сейфы, в которых держали важные бумаги. Марка нетонущей почты стоила очень дорого. Зато сейф оставался на плаву и подавал световые сигналы, даже ракеты запускал.

– А марки хоть были красивые? – Я смотрела на потолок, где скрестились закопченные балки, в месте их скрещения была вбита железная скоба, раньше там, наверное, был канделябр. Под ним, вероятно, стоял дубовый стол, а под столом сидели собаки, которым бросали кости прямо на пол.

– Не видел ни одной. – Понти приподнялся на локте и посмотрел мне в лицо. – Зато я вижу твои волосы, дождался наконец. Пепельные с рыжим оттенком, такую краску Вермеер смешивал с белилами, чтобы лучше обозначить тени на штукатурке. Зачем ты их так туго закручиваешь?

– Затем, что с ними много хлопот.

Я села и натянула платье. За окном флигеля зажегся фонарь, значит, уже шесть часов. Сейчас Понти наденет теннисные туфли, которые я сама выкрасила в черный цвет, и превратится в моего партнера, любимца гостиничных старух. Хорошо, что он знает основные па, как, впрочем, любой портеньо. Первые два вечера мы репетировали в темном зале для боулинга. Обувь мы сняли, а телефон я засунула за пазуху, в нем тихо плескалось «I've Seen That Face Before».

– Надо идти, через час занятие с постояльцами, – сказала я скучным голосом. Потом я нашла свои туфли и подошла к треугольному окну. Я просто поверить не могла в то, что произошло. Чужой заносчивый старик просто взял и раздел меня в холодном флигеле, между сеткой с каучуковыми мячами и целой полкой птичьих чучел.

Фонарь на дорожке еле теплился в тумане. Здесь всегда туман, этот парк такой дремучий, что в нем даже папоротники величиной с дерево. Были времена, когда женщинам папским указом запретили сюда заходить, потому что в чаще прятались кармелиты.

– Так вот, послушай! – Понти все еще лежал, закинув руки за голову. – Те марки, что напечатали для почты в колониях, всяких там Кюрасао, так и не пригодились. Спустя какое-то время на них поставили штамп и стали использовать как обычные. Понимаешь? Я тоже имел отношение к нетонущей почте, довольно долго, но однажды на мне поставили клеймо заурядности и стали использовать по номиналу.

– По номиналу? То есть как обычную марку?

– Я и есть обычная марка. – Он поднялся и стал собирать одежду, разбросанную по полу. – Хотя нет, теперь я штрафная, за шесть пенсов. Штрафные в старину продавали тем, кто прибежал на почту с опозданием, но требует отправить письмо ночным поездом. На ней так и написано: слишком поздно!

Малу

вчера индеец наловил в подвале ящериц и сказал, что у них не бывает чувства привязанности – полагаются только на себя, едят своих детей и вместе не охотятся

ящерица, сказал он важно, никогда не будет доверять другой ящерице!

на прошлой неделе я работала на открытии выставки, вот где ящериц была целая поляна, стоят на хвостах, покачиваются, а варгас им про эстимейт толкует (я потом в словаре посмотрела, это деньги всего-навсего)

когда я падрону про это рассказала, он только плечами пожал, мертвый художник, сказал он, всегда дороже живого, увеличивается в размере, как дохлая лошадь на жаре, а что касается цены, так зимой на арт-базеле гнилой банан продали, потом съели и другой на его место повесили!

за что же люди деньги отдают, спрашиваю, в чем суть? а суть, говорит, в удивлении, не можешь заставить плакать – тогда удиви!

все эти надувные гигантские балерины, говорит, и собаки величиной с колокольню – они будят страх, который многим заменяет удивление, вот ты, шмелик, зачем сделала себе тату на предплечье? кого хотела удивить?