В четыре я встала и спустилась на первый этаж в ночной рубашке. Картины были там: большие, молчаливые, облитые светом от садового фонаря, который горит всю ночь. Индеец поставил их лицом к стене, как было велено. Я пошла на кухню и долго рылась в ящиках, пока не нашла пару подходящих железок, потом я села на пол и взломала шесть оставшихся панцирей. Сначала фанеру, потом деревянные кресты. Расставив картины вдоль стены, я включила в холле все лампы и отошла посмотреть.

При электрическом свете они выглядели еще грубее, завитки и наросты были такими крупными, что отбрасывали маленькие тени. Я знаю, что такая техника называется импасто. Однажды утром, не найдя тебя в постели – тогда мы еще проводили ночи в моей спальне, – я накинула халат и поднялась к тебе в студию: ты стоял с ножом в руке, склонившись над столом, мне показалось, что ты намазываешь масло на хлеб. Импасто, сказал ты, любит жесткую щетку и мастихин!

Пока я сидела там на полу, вглядываясь в холсты, за окнами рассвело, потом в комнате служанки зазвенел будильник. Я подошла к окну и увидела, что индеец уже работает в саду, подравнивает розы на шпалерах: после мартовских заморозков они обуглились, придется все срезать, не иначе. Я открыла окно, окликнула его и велела заняться картинами, приколотить рейки на место и завернуть все как было.

Потом я вернулась в спальню, думая о Гарае. Значит, вот что он выставлял в феврале. Шипит небесный аспирин в стакане снежной тьмы. Он подражал тебе во всем, брел за тобой столько лет, смотрел тебе в спину. И вдруг сделал звериный прыжок и превзошел тебя. Я опустила жалюзи, забралась в постель и закрыла глаза. Мне больше не казались смешными ни его тонкий голос, ни голубые глаза со слезой, ни привычка стирать что-то невидимое с лица.

Я уже забыла, что такое желание. Снег, садящийся на черную морскую воду. Такое мягкое веснушчатое лицо, большие руки, покрытые рыжеватым ворсом, на правой руке плетеный шнурок. Я пойду туда, как только представится возможность. В этот Матозиньош, куда даже автобусы толком не ходят. Я хочу лечь с прекрасным Гараем, прижаться к грубому, неуклюжему, обветренному холсту, добраться до сердцевины и сожрать ее целиком.

Иван

Я видел, как он ходит по берегу в своем красном свитере. В этом месте река сужается, я хорошо видел человека, стоящего там, где мы договорились встретиться: на паркинге возле магазина для рыбаков «Mar da Palha». Я сидел на камнях, покрытых ржавым налетом водорослей, и думал, что мне делать.

Течение оказалось на удивление сильным – ударившись о воду, я сразу пошел ко дну и выплыл с трудом, наглотавшись какой-то горечи. Потом меня чуть не унесло к маяку, но я успел ухватиться за рогатый поплавок браконьерской сети, похожий на мину времен Первой мировой. Ухватившись, я вспомнил слово флутуадор, которое всегда меня смешило, потому что звучало как имя молдавского царевича. Некоторое время я держался за рога флутуадора, потом поймал проплывающую корягу и пристроился к ней, но меня вынесло на другой берег, прямо напротив Вилла-Новы, где заказчик ждал меня, чтобы вернуться к своим гостям.

Вода в реке была такой грязной, что я пообещал себе никогда не пробовать речной рыбы, которую продают в киосках на пляже Карнейро. Солнце уже садилось в океан, и бетонный мост казался черным силуэтом, вырезанным из бархатной бумаги. Телефон я оставил на мосту, но даже будь у меня телефон, я не стал бы ему звонить. Я нарочно сел за причальной тумбой, чтобы Понти меня не увидел.

Со стороны гавани доносились грохот жестяных поддонов и крики вернувшихся с лова рыбаков. Ветер был теплым, я довольно быстро согрелся, хорошенько выжал джинсы и красный свитер, свернул все в комок и пошел в сторону обсерватории.

Здорово было идти по гладким булыжникам босиком, закатное солнце светило мне в лицо, в горле плескался холодный пузырящийся восторг. Я думал о том, что таких ботинок у меня уже не будет. Рыжие, с латунными петлями для шнурков, купил их весной в горячке случайного выигрыша, в тот день мы с австрийцем поставили на Вечернюю Худобу – ему просто понравилась кличка, – а тот взял и обошел фаворита на четыре корпуса.

Вчера Динамита списали с трека. Я поговорил с хозяином, усатым крепышом из Алентежу, и тот сказал, что согласен поручить мне пса, но я должен показать ему хоть какой-нибудь документ. Я показал трамвайный абонемент, купленный Лизой, и он поднял бровь, прочитав мою фамилию: так ты, выходит, серб? Имей в виду, у него потертости, нога гноится и паразиты. Мы похлопали друг друга по плечам, он сказал, что, будь мы в настоящем Макао, грейхаунда пришлось бы усыпить, а я спросил, почему Динамит – голубой, но хозяин только рукой махнул.

Я сам не заметил, как дошел до сада «Пассео Аллегре», где намеревался полежать возле фонтана и передохнуть. Никто не обращал внимания на человека в трусах, хотя до пляжа было километра четыре. Я нашел скамейку возле клумбы с тюльпанами, вытянулся на ней, положив одежду под голову. Пролежав минут десять, я понял, что здорово расшибся – голова гудела, а в левое плечо будто гвоздь забили.

Я встал со скамьи, забрался в глубину сада, где не было фонарей, и лег на землю, подернутую серебристым мхом. Я провел там около часа, размышляя о том, как мы с Динамитом устроимся, когда я его заберу, и это был лучший час за последние несколько лет. Потом я оделся и направился в сторону маяка.

Радин. Вторник

Закатное солнце плавало в зеркальной пластине, в синей прохладной глубине. Радин вышел на галерею, посмотрел на себя в огромное стекло и увидел, что соседка в халатике смотрит туда же, облокотившись на перила. Эту женщину он раньше не видел, их разделяла перегородка из бамбуковых стеблей, плотно обвитая восковым плющом.

– Эта стройка надолго, – послышалось из-за плюща. – Шумно будет!

– И вид на церковь испортят, – сказал Радин, привычно чувствуя себя виноватым.

Его принимали за соседа, который намерен жить здесь долго и, возможно, однажды развесить детские вещи на сушилке. А он был случайным прохожим, aventureiro, что переводится с языка этой страны как путешественник или – как проходимец.

Вернувшись в квартиру и набрав в ванну воды, он подлил туда кипятку из чайника, бросил кусок мыла и забрался в еле теплую желтоватую пену. От воды пахло подземельем, он положил голову на фаянсовый край и закрыл глаза.

Кажется, у Этвуд я прочел, что мужчина может написать роман без единого женского персонажа, если не считать квартирной хозяйки или лошади. Но никто не может написать детективный роман без преступника. Я должен отыскать убийцу, увидеть Понти и написать финал истории. Иначе получится молоток без мастера, самая ненавистная в музыке вещь, сорок минут ксилофоновых кубиков.

Радин выбрался из ванны, вынул пробку и вдруг понял, что, наливая воду, забыл надеть наушники. Он склонился над широким отверстием, куда с тяжелым уханьем уходила вода, и некоторое время прислушивался к себе, но в горле не першило, и лоб не холодел.