Вернулся Толеп не скоро. Повесил чапан на гвоздь, помыл руки, лицо и молча прошел на торь. Жамал тотчас расстелила дастархан, расставила чашки с маслом, куртом и жареным просом. Разлила чай. Толеп был мрачен. Он вздохнул, огляделся по сторонам, погладил по головкам малышей, грызущих промерзшие на морозе куски хлеба, извлеченные из коржуна. Дети, ожидая ласки, придвинулись ближе. Лицо Толепа посветлело.

Махамбет и Амир, шмыгая носами, пили горячий чай — пиалу за пиалой. Через некоторое время Толеп размяк, стал рассказывать о смерти Ерали. Жамал слушала его, кивая головой и чуть слышно вздыхая. Какая-то тихая, печальная торжественность вошла в дом вместе с этим рассказом. В небольшом, вмазанном в печь казане булькала, закипая, мясная похлебка. Потрескивая, ровно горела жировка на перевернутом ведре. Мерцали угли на зольнике.

— Будешь жить у нас, сынок, — обратилась Жамал к Амиру, когда старик замолчал. — С Махамбетом вы погодки…

— Я умею работать, — ответил мальчик.

— Просил пару шкур у Адайбека — не дал, — глухо проговорил Толеп, разминая узловатыми черными пальцами кусочек курта. — Хотел Амиру справить тулупчик.

— Отцовский есть, — заметил Амир, ни на кого не глядя.

Толепу и Жамал показалось, что мальчик даже скрипнул зубами. Они печально и согласно вздохнули. Пройдет не так уж много времени, и они оба убедятся, что Амир намного сильнее, чем они предполагали. Что у их приемного сына твердый и непримиримый характер, и ничья смерть не сможет поколебать его веру в свои собственные силы.

— Он слишком велик тебе, мальчик. За овцами в нем не угонишься.

Жамал от неожиданности поставила чайник не на угли, а на край кошмы.

— Ты договорился?

— Утром вместе с Махамбетом он пойдет к Оспа-ну, — негромко сказал старик и обратился к Амиру: — Оспан — человек прямой, зря не обидит. Не из лентяев. А дома ты ведь не усидишь?

Амир, как только о нем заговорили, поставил на да-стархан пиалу с недопитым чаем и слушал, неестественно выпрямившись. Старик тепло посмотрел на мальчика, видно, остался доволен его выдержкой.

И вдруг опустил голову и тихо пробормотал:

— А ведь когда-то давал клятву… Что же он теперь?.. Забыл дружбу?.. Овчины пожалел.

— О ком ты? — спросила Жамал.

Но старик уже пересилил минутную слабость. Пригладил усы, перевязал на голове белый платок и отодвинулся назад, к стенке.

После чая он вышел во двор и вернулся с седлами и сбруей. Положил их за печкой, и в комнате остро запахло конским потом и кожей.

Разморенных Амира и Махамбета тянуло ко сну. Малыши уже спали, завернувшись в огромный отцовский тулуп. Ужин был съеден быстро, и Жамал постелила Махамбету и Амиру.

— Ты вот что, Жамал, — тихо распорядился Толеп, когда дети уснули, — переделай Амиру мой чапан. Подбей изнутри. Чего смотришь? Найди что-нибудь и подбей…

— Хорошо.

— Отцовский тулуп пока нельзя перешивать. Глядишь, Амир вымахает в джигита. — Толеп кашлянул и замолчал.

И Жамал вдруг не выдержала, всхлипнула, закрыв рот концом платка. Старик посмотрел на Амира, спавшего рядом с Махамбетом. В красноватых тревожных отблесках огня обветренные лица мальчиков отливали медью.

Зима пошла на убыль. Не было ни ветров, ни снегопадов. В песках снега еще немного, травы хватало, и пастухи пасли овец недалеко от кошары. В ауле, отстоящем в семнадцати верстах, за эти полмесяца Амир и Махамбет побывали дважды. Оспан оставил семью в ауле — в дырявой кибитке дети могли заболеть. Поэтому Амир и Махамбет ездили домой, чтобы запастись съестным.

Солнце пригревало с каждым днем все сильнее, южные склоны барханов темнели и обозначались резче, ветер наливался теплой тугой силой. Ребята предлагали выводить овец поближе к пескам, но Оспан не соглашался, опасаясь волков, да и самих ребят не отпускал далеко от кошары.

Однажды к пастухам заехали Адайбек и мулла Хаким. Ребята, присматривавшие за овцами, заметили их, когда те только выбирались из песков. На крик Махамбета из кибитки вышел Оспан с ременными вожжами в руках, которые он чинил в свободное время. Узнав подъезжающих, он подвернул вожжи под бельдеу — аркан, которым опоясывают юрту, и поспешил к ребятам.

Под грузным Адайбеком, грызя поводья и мотая головой, шел поджарый вороной жеребец с гордым и жадным взглядом. Амир подтолкнул Махамбета:

— Вот это конь!

— Самый лучший скакун — Каракуин, — заметил Махамбет и рассмеялся. — А мулла-то! Словно тоже на скакуне…

Тощий плюгавенький мулла в стеганом халате из верблюжьей шерсти важно восседал на гнедой с отвисшим брюхом кобыле.

— Ассалаум-алейкум! — поздоровались пастухи.

Амир, подбежав, взял под уздцы горячившегося жеребца.

— Уалейкум-ассалам! Все благополучно у вас?

Адайбек тяжело спешился, одернул полы черной бархатной шубы на волчьем меху, исподлобья выжидающе посмотрел на Оспана.

— Остановитесь? — справился Оспан.

— Нет-нет! — Адайбек насмешливо прищурил узкие глаза. — Жены твоей здесь нет, а кибитка без женщины, как говорят, неудобна для гостей. Тем более мы едем со свадьбы.

Мулла Хаким рассмеялся визгливым смехом.

Адайбек, поглаживая рыжую холеную бороду, оглядел овец и снова повернулся к Оспану.

— Ты, наверное, распоряжаешься парнями и отлеживаешь себе бока? Зима проходит…

— Коварство зимы, говорят, гаснет в первый день лета, Адеке. Мальчишки есть мальчишки, промахнутся, да еще в буран, — отару твою поминай как звали…

— Ладно, язык у тебя, — перебил его Адайбек, хмурясь.

Оспан как будто и не замечал, что бай не духе.

— Что — язык? — пожал он широкими плечами а улыбнулся. — Вон жеребец закидывает голову кверху, храпит — к ненастью.

— Ладно, ладно, — махнул рукой Адайбек, и голос его прозвучал раздраженно, скрипуче.

Мулла Хаким беспокойно заерзал в седле. В затасканном донельзя чапане, плотный, словно вырубленный из черного камня, Оспан стоял перед хозяином, вызывающе откинув голову. Казалось, еще немного, и он кинется в драку. Но мулла знал, что Оспан не поднимет руку на Адайбека. Родичи накричатся друг на друга, и на этом все закончится. Но лучше, чтобы и этого не было. Чего доброго, свою злость Адайбек потом сорвет на нем…

Ни одна встреча бая и Оспана, обладавшего недюжинной силой, не проходила спокойно. С давних пор между ними лежала глухая неутихающая вражда, с того памятного дня, когда Адайбек попытался овладеть женой своего родича. В ауле потом долго ходили слухи, что младшая из двух дочерей пастуха — Санди родилась от богача. И хотя Оспан знал, что это сплетни, он не мог успокоиться. Рана от дурного слова долго не заживает. Он все собирался перекочевать в другой аул, даже хотел уехать в город, но покинуть обжитое место с детьми оказалось не так-то легко. Да и Адайбек