Тем не менее анализ детского восприятия войны в контексте вопроса о психотравме будет неполным без изучения такого феномена, как подростковый суицид. Парадокс суицида заключается в его амбивалентности, в том, что он в равной степени выступает как форма активного протеста против несправедливости внешнего мира, так и, наоборот, является следствием апатичного, депрессивного состояния. Однако в обоих вариантах истоки детских самоубийств, как показывают случаи рассматриваемой эпохи, демонстрируют наличие семейных неурядиц. Склонность к самоубийству наблюдалась у части детей старшего возраста, как правило, находящихся в пубертатном периоде.

Тема суицида стала весьма популярной в российском обществе начала ХX в., заняла значимую часть художественных произведений. Рано повзрослевшая молодежь, увлекшаяся идеей всеобщего осчастливливания, оказывалась в группе риска в первую очередь. Собственно говоря, именно среди молодежи еще в XIX в. развивались народнические революционные, анархические идеи, создавая в среде интеллигенции платформу будущих революционеров. В начале ХX в. не только в высших учебных заведениях, но уже и в средней школе полным ходом формировались тенденции бунтарства. В целом поводом к студенческим и школьным волнениям, конечно же, была не столько политическая ситуация в стране, сколько более узкие вопросы университетского и школьного управления, выплаты стипендий, пособий и пр. Цены на учебу постоянно росли, вследствие чего некоторым приходилось прекращать занятия. Для остро чувствующей несправедливость молодежи, начитавшейся французских просветителей, английских утопистов, немецких социалистов и пр., это казалось высшим проявлением социальной дисгармонии. Характерная для этого возраста жажда справедливости толкала их на различные формы протеста. Примечательно, что эпицентром подобного неповиновения выступали отнюдь не политические группы. Инициаторами являлись члены всевозможных литературно-философских кружков, существовавших практически в каждой гимназии, не говоря уже об университетах. Несмотря на тайный надзор полиции, кружки занимались распространением и революционных, чаще социалистических, листовок, брошюр. Изучение философских теорий, перемешанных с восточными мистическими учениями, чтение запрещенной социалистической литературы создавали тот психологический настрой, при котором неудовлетворенная жажда справедливости моментально сменялась извращенным пониманием самопожертвования, доводя психику индивида до критической отметки: юные революционеры, каковыми они себя считали, довольно быстро расставались с жизнью при малейшей иллюзии крушения своих идеалов или провала запланированных кружком мероприятий. В этом случае молодые люди оставляли после себя предсмертные записки, «объяснявшие» причины самоубийства. Чаще всего это было разочарование в политической системе общества, не способствовавшей гармоничному развитию внутреннего мира человека. Понимая невозможность непосредственного изменения сложившегося уклада, молодые люди предпочитали действовать опосредованно — через суицидальные акты влиять на общественное мнение. С другой стороны, взрослым людям, разбиравшимся в причинах этих происшествий, становилось ясно, что под политическим налетом скрывались более серьезные социально-психологические проблемы, свойственные молодому поколению России начала века, спровоцированные все той же опоздавшей модернизацией общества.

Молодые люди реагировали в соответствии с возрастными особенностями психики — не имея возможности рассчитаться с истинными причинами социально-политической несправедливости, они сводили счеты с собственной жизнью. А. Б. Лярский обратил внимание, что этапы социально-политической самоидентификации молодежи иногда выстраивались в последовательность школьник — революционер — самоубийца[674]. В Петрограде в одной только Введенской гимназии с сентября по ноябрь 1912 г. по подобным «политическим мотивам» совершили самоубийство свыше 45 учеников. В феврале 1912 г. петербургская, а затем и московская пресса начала публикацию серии сенсационных сообщений о действующих в столицах клубах Лиги самоубийц[675]. Хотя эта информация очень сильно напоминала известные циклы рассказов Р. Л. Стивенсона «Клуб самоубийц» и «Алмаз Раджи», сведениями заинтересовалась полиция, которая провела собственное расследование, но так и не сумела собрать убедительных доказательств существования организации[676]. Единственным документом оказалось письмо варшавского студента С. Оглоблина профессору Петербургского университета Н. И. Карееву от 5 апреля 1914 года, в котором он рассказывал, что как-то провел несколько дней в этой Лиге. По свидетельству Оглоблина, в ней состояло 10–15 человек, «юные, мятущиеся души — шесть гимназисток, три студента, два юнкера, три гимназиста 8‐го класса»: «Я помню, как они пели гимн смерти и слали укоры грубой жизни… Звали и меня к себе, но я устоял, хотя перспектива близкой смерти меня соблазняла… Недавно получил известие, что две барышни из этой Лиги ушли из жизни. На меня это подействовало самым удручающим образом, потому что с одной из них я очень близко сошелся и выслушивал ее стоны. В поисках неведомого высшего счастья, в справедливом презрении к житейским устоям, она приготовляла себя к роковому шагу и приняла его, как единственный выход из неизбежной пошлости»[677]. Но ни Департамент полиции, ни Охранное отделение не смогли с помощью своих тайных агентов подтвердить содержавшиеся в письме сведения. Интересно также и то, что, по показаниям «свидетелей», Лига была образована в конце 1900 г., т. е. того года, когда издательство П. П. Сойкина выпустило шеститомное полное собрание сочинений автора «Приключений принца Флоризеля». Вероятно, рассказы о Лиге следует отнести на счет популярной в студенческой среде городской легенды, хотя нельзя исключать попыток некоторых молодых людей ей подражать.

На семиотическом пространстве русской культуры начала ХX в. лежала декадентско-символическая печать эпохи модерна, поэтому тема смерти, в том числе и добровольного ухода из жизни, объединяла писателей совершенно разных направлений: М. Арцыбашева, Ф. Сологуба, Л. Андреева, В. Иванова, А. Куприна и др. Двум первым было суждено стать главными «певцами смерти», именно их общественность заподозрила в организации Лиги самоубийств, а написание романа Арцыбашева «У последней черты», посвященного самоубийству семерых человек, хронологически совпавшее с общественными дискуссиями вокруг «эпидемии самоубийств» в 1910–1912 гг., только укоренило общественное мнение в идее причастности литературы к данной социальной проблеме.

Очевидно, что связь семиотического и бытийного пространства многовариантна и характеризуется взаимовлиянием. Семиосфера реагировала на вызовы времени и революционное насилие, террор, охватившие российское общество и отраженные в литературе, кинематографе, изобразительном искусстве, формировала новое мировоззрение, в котором уход из жизни мыслился как акт свободного волеизъявления. Как отметила М. Б. Могильнер, «самоубийство превращалось в альтернативный выход для эстетствующих интеллектуалов из тупика безвременья»[678]. А. Б. Лярский обвиняет писателей начала XX века в том, что утверждаемое в их работах «право на смерть» как итог познания формировало определенную мифологию самоубийства[679]. Однако значительная часть учащихся средних учебных заведений к этой субкультуре прямого отношения не имела, но была связана с ней опосредованно, через общие психофизиологические характеристики, предопределявшие романтическую увлеченность, питавшуюся широко тиражируемыми беллетристикой новомодными идеями декаданса.