Характерным было суицидальное поведение у детей беженцев, особенно некоренной нации. 7 февраля 1915 г. в г. Андижан Ферганской области в городском саду пыталась покончить жизнь самоубийством, выпив раствор карболовой кислоты, шестнадцатилетняя ученица Андижанской женской прогимназии еврейка Сара Непомнящая[698]. Как отмечалось в протоколе, вероятной причиной являлись частые ссоры с больной матерью из‐за плохой успеваемости Сары. Девушку удалось спасти. В феврале 1916 г. председатель педагогического совета Черкасской женской гимназии А. В. Самойлов сообщал в Министерство народного просвещения о покушении на самоубийство 16 ноября 1915 г. ученицы VII класса Любови Кабаловой, выпившей раствор нашатырного спирта. Причиной покушения на самоубийство, согласно оставленному ученицей письму, было беженство, а также удрученное состояние в связи с гибелью на войне жениха — военного летчика. Люба приехала в Черкасск из г. Пинска Минской губернии и до несчастного случая училась в гимназии менее месяца. Попытка суицида не удалась, и девушка осталась жить[699]. Директор народных училищ Петроградской губернии писал в Министерство народного просвещения о суициде ученика Нарвского высшего начального училища шестнадцатилетнего эстонца Эдуарда Лемона. Он был круглым сиротой, жил в собственном доме вместе с беженцами. На перемене между занятиями выбросился из окна второго этажа. Причинами самоубийства назывались тяжелый быт и плохая успеваемость юноши[700].

Нельзя не учитывать и того, что покушения на самоубийство подчас выступали как форма шантажа. Давно замечено, что выбранный способ ухода из жизни связан с силой желания расстаться с жизнью: как правило, те, кто пытается отравиться, до последнего надеются на спасение. 15 марта 1915 г. Станислава Суботковская, учащаяся Пинской женской гимназии, решила свести счеты с жизнью в здании гимназии. Накануне она написала несколько прощальных писем. Одно из них, самое подробное, было адресовано учителям гимназии. В нем девушка просила никого не винить в своей смерти и описывала свои бытовые тяготы: вынужденные занятия репетиторством, чтобы прокормить семью, ухаживание за больным отчимом, малолетней сестрой, в результате которых она отставала в школе и в конце концов не была допущена к экзаменам. «Как Вы бы поступили на моем месте? Что бы Вы сделали? — задавалась вопросами Станислава. — Сгореть со стыда или умереть. Одно из двух. Умереть, значит хоть немного сделать добра своим подругам потому что будут легче экзаменовать, если не захотят новых самоубийц, которыя еще не говорят, как и я до последней минуты… Мне очень хотелось окончить вместе с Вами гимназию. 1 мая быть свободной и вольной птичкой. Но увы? Судьба иначе решила и так должно быть»[701]. Вероятно для усиления эффекта Суботковская просила не нести ее тело домой, а похоронить на территории гимназии. Впрочем, на письме имелись следы слез, поэтому нет сомнений в общей искренности переживаний девушки. Однако автор письма не хотела умирать, а потому ее покушение на самоубийство во многом преследовало цель привлечь к себе внимание. 19 марта 1915 г. она явилась в гимназию и выпила морфий, тут же сообщив об этом учительнице. Врачи из соседнего госпиталя, которых вызвала учительница, сделали ученице промывание желудка (в котором следов морфия обнаружено не было). Протокол заседания педагогического совета Пинской женской гимназии заканчивался следующим описанием: «Явившийся же ок. 6 часов вечера гимназический врач нашел покушавшуюся на отравление воспитанницу с приподнятым и возбужденным настроением: пообедав, она громко и оживленно беседовала с сестрой милосердия и много пела. Так как родители ученицы были в отъезде для лечения в Петрограде, и она требовала за собой еще наблюдения, то главная надзирательница взяла Суботковскую на свою квартиру, где она и находится до настоящего времени, не изъявляя ни малейшего желания отправиться в свой дом». Так как у Суботковской были неудовлетворительные отметки по русскому языку и геометрии, она не была допущена до экзамена, но, учитывая обстоятельства, ей в виде исключения разрешили сдать выпускные экзамены в августе.

Детские самоубийства, как вызывавшие повышенный эмоциональный отклик у читателей, в условиях разворачивавшихся пропагандистских кампаний нередко использовались в политических целях. Так, во время разгоравшейся германофобии пристальное внимание в школах уделялось учителям немецкого языка, использование которого де-факто было запрещено в публичных местах. Общественность, реагируя на сообщения о самоубийствах детей, традиционно винила в этом педагогическую систему. Однако в период войны внимание российских подданных было особенно приковано к вопросу, по каким именно предметам не успевал ученик. Если оказывалось, что учащийся имел низкую успеваемость по немецкому языку, то на преподавателя обрушивалась травля, заканчивавшаяся, как правило, его увольнением. Подобная история разыгралась в Мелитополе Таврической губернии 3 марта 1915 г., когда ученица VII класса городской женской гимназии Вера Ефимова застрелилась из револьвера. В тот день Вера на уроке письменного немецкого языка была поймана за списыванием преподавательницей Е. Ф. Фидлер. Фидлер отобрала у ученицы листок со словами: «Я полагала, что в 7‐м классе на письменном ответе могу сидеть спокойно, в полной уверенности, что ученицы при исполнении работы ни в коем случае не позволят себе пользоваться недозволенными средствами… Вы же, Ефимова, позволили себе попытку обмануть меня. Я думала, что вы девушка честная, оказывается, я ошиблась. Вы поступили нечестно, и я вынуждена доложить об этом г. директору»[702]. Вера упрашивала учительницу не сообщать директору, но та ничего определенного ей не обещала. Правда, Фидлер позволила Ефимовой переписать работу еще раз, но Вера по результатам получила только 3 балла. Хотя по показаниям подруг она на следующих уроках была совершенно спокойна, придя домой, рассказав о случившемся брату, Вера получила ответ, что за списывание могут и исключить из гимназии. После этого она застрелилась. Начальница мелитопольской женской гимназии в показаниях предположила, что истинные причины самоубийства были семейные: «Разговаривая со многими лицами о причинах самоубийства Ефимовой, мне пришлось не раз слышать указания на семейные отношения, главным образом отца к матери, правда, как слухи. Сообщали, будто бы сын просил отца и мать прекратить ссоры, иначе он покончит с собой. Говорили также, что когда сын узнал о самоубийстве своей любимой сестры, он крикнул: „Ты меня предупредила. Виноват отец“»[703]. Однако история стала достоянием гласности, ее принялись освещать в провинциальной печати, и скоро она появилась даже в петроградском «Новом времени» с новой интерпретацией произошедшего на уроке диалога между учительницей и ученицей: «…А, у вас шпаргалка!.. — злобно прошипела г-жа Фидлер. — Ну, голубушка, не считала вас способной на такую мерзость. Конечно я доложу об этом педагогическому совету… Но не беспокойтесь, — наказания вам за это не будет: за такие вещи только исключают из гимназии…»[704] Статья заканчивалась словами: «Г‐же Фидлер следовало бы действовать в рядах генерала Гинденбурга, а не занимать место в русской школе». Тем не менее председатель педагогического совета мелитопольской женской гимназии в своем заключении причинами самоубийства назвал «неблагоприятные домашние обстоятельства», сославшись на показания ее близкой подруги Ронько, которой не было на уроке немецкого и которая о случившемся узнала от самой покойной: «Ронько, встретившись с Ефимовой после урока на перемене, ничего ненормального в ее настроении не заметила, и о самом случае Ефимова ей рассказала настолько спокойно, что Ронько не придала ему никакого значения»[705]. Однако в докладе попечителя Одесского учебного округа от 27 мая 1915 г., наоборот, утверждалось, что случай на уроке немецкого произвел на девочку очень сильное впечатление; родительский комитет также решил, что поводом к самоубийству Веры явилось «грубое, жестокое, бессердечное издевательство, проявленное над нею г-жей Фидлер на уроке немецкого языка». В результате председатель педагогического совета изменил свои показания, дополнив их новой характеристикой Фидлер, в которой отметил: «Фидлер женщина неумная, всегда нетактичная, отличается самомнением, что объясняется недостатком ее умственного кругозора, который, однако, не имеет влияние на ее преподавание»[706]. Примером нетактичности указывалось то, что учительница немецкого языка Фидлер иногда в учительской позволяла себе говорить по-немецки. Правда, новая характеристика дела не спасла председателя: итогом раздутого в обществе скандала стало увольнение Фидлер, освобождение от должности председателя педагогического совета статского советника Александровского и объявление строгого выговора начальнице гимназии г-же Петровой.