Минуты через две к ней подошел мужчина. Незнакомый. Привлекательный, на жилете вышивки больше, чем у Вала, а иссиня-черный сюртук плотно облегает грудь. Я сразу его невзлюбил. На изгибах его бобровой шляпы мерцал лунный свет. Я не слышал слов Мерси, когда они оказались рядом, но я видел в призрачном сиянии ее лицо, и этого было достаточно.

«Я ужасно напугана, – сказала она. – Больно так бояться. Пойдемте скорее, или я передумаю».

Он стоял ко мне спиной, и я не мог разглядеть ответ. Они пошли по омытой луной улице, и между ними было не больше десяти дюймов. Я двинулся следом. Они зашли в дом Шелковой Марш, позвонив в колокольчик. Все окна вспыхнули огнями. Я видел кусочек зеркал, свеч и ковров, которые искушали мужчин внутри, сияние паркета и хрусталя. Минут десять я просто ждал. Если я пойду за Мерси в бордель Шелковой Марш, я сделаю именно это, и ничто иное: пойду за Мерси. Тут двух мнений быть не может. В конце концов я просто заставил себя двигаться. Мерси, выезжающая в ночь – необычно, но при желании вполне объяснимо. Скарлатина у птенчика, сброшенный с лошади бедняк, лишняя пара рук для акушерки. Мерси, которая встречается со странным парнем, а несколько часов назад вылезала из экипажа человека в черном капюшоне – мне просто совести не хватало не выяснить, что же это значит. Во всяком случае, так я себе сказал.

Когда я наконец перешел улицу, я не потрудился постучать. Входная дверь была не заперта, и я вошел. Пустая прихожая сверкала насыщенным цветом. Я пошел дальше, мимо картин и папоротников, и вторгся в салон.

Примерно девять меня, отраженных в высоких венецианских зеркалах, и все выглядят так, будто я едва пережил стычку в Коу Бэй. И столько же Шелковой Марш, которая сидела в кресле аметистового бархата и штопала чулок. Она взглянула на меня и вздрогнула, на мгновение показавшись очень юной и нежной; над модным черным атласом сияло сладостное лицо. Шелковая Марш не зря одевалась в такие платья, они не шли ей и превращали в девочку, которая примерила бальное платье старшей сестры. Черный атлас, как это ни странно звучит, заставлял вас думать, что она не опасна.

– Мистер Тимоти Уайлд, – сказала она. – Да вы еле на ногах стоите. Могу я предложить вам выпить?

Я отказался, но она не обратила внимания. Оставила чулок и иголку на кресле, подошла к буфету у пианино и налила два стакана виски. Пригубила свой и протянула второй мне.

Осознав, что спиртное мне не помешает, я осушил стакан и вернул его.

– Благодарю вас. Где Мерси Андерхилл?

– Не уверена, что вас это касается, мистер Уайлд, – сладко протянула она. – На самом деле, уверена, что нет.

– Я знаю, она здесь, и мне нужно поговорить с ней. Скажите, куда она пошла.

– Мне не хочется вам говорить. Это неприятная тема. Пожалуйста, не заставляйте меня, мистер Уайлд, вы в этом не сильны. Вы станете думать обо мне еще хуже, чем прежде.

– Можете об этом не беспокоиться.

– Я не люблю предавать секреты, мистер Уайлд, я женщина слова. Но если вы настаиваете, она вон там, за дверью рядом с китайской вазой. Я знаю, вам никогда не нравилось мое общество, но не пытайтесь прямо сейчас заговорить с ней. Пожалуйста, не надо, ради милосердия.

Думаю, я пролетел коридор секунд за пять. Китайская ваза отдыхала на пьедестале, над ней, рисуя янтарный круг, висела затененная лампа.

Я толкнул дверь и вошел.

В темной маленькой комнатке виднелись скорее тени, чем формы. Возглас удивления, а потом быстрое, лихорадочное копошение. На кровати – две фигуры, одна обнажена до пояса, искаженное лицо и растерянный взгляд. И голый мужчина, на ней, но наполовину укрыт покрывалом, оборачивается ко мне. Его рука обнимает бледный изгиб груди Мерси, а мизинец прослеживает линию ее ребер.

– Комната занята, – манерно протянул он. – Будьте так…

Он заткнулся, когда я сдернул его с девушки.

– Как бы ты ее ни обидел, я отплачу тебе втройне, – поклялся я, оставляя синяки на его предплечье и едва не вырывая волосы.

– Он не обижает меня, дурак, – ахнула Мерси; она уселась на кровати, потянув покрывало на себя. – Что, похоже, будто он меня обидел?

Я выпустил денди, и он отшатнулся.

– Мистер Уайлд, – начала Мерси, она закрыла глаза и часто дышала носом. – Вы должны…

– О, черт! Ну вот, уже все, – выдохнул незнакомец, мечась по комнате за своей одеждой. – Что вы обо мне думаете? Я чувствительный человек, я, наверное, не смогу… после… и вы его знаете?

Мерси открыла рот, но не издала ни звука. Она вцепилась в покрывало и безостановочно мяла его. Я натолкнулся спиной на стену и осел на пол. Глядя, как маклер – нет, скорее экспорт-импорт, произношение нью-йоркское, но обувь, часы и жилет не местные – пытается собрать остатки своего достоинства.

– Ну, знаете ли вы его или нет, мне жаль, что я так плохо услужил вам и предложенная сделка… я не… о, запуталась. Всего наилучшего, Мерси. Ну, вы так или иначе добудете деньги. А что касается меня, возможно, в другой раз.

С этими словами он выскочил за дверь и захлопнул ее за собой. Я встал и повернулся к окну, чтобы не смотреть на Мерси.

– Не знаю, осознаете ли вы, что вы натворили, – послышался сзади ее голос, – но пожалуйста, ради всего святого скажите, зачем вы это сделали?

– Он собирался заплатить вам, – прошептал я. – И заплатил Шелковой Марш за комнату.

Зашелестела ткань, Мерси выбиралась из простыней.

– Сколько? – попытался я. – Скажите мне. Пожалуйста. Сколько это уже длится?

Со стороны кровати послышался мрачный смешок. Потом он захлебнулся, будто она тонула, и я вздрогнул.

– Вы спрашиваете, сколько? Сколько времени я знакома с мужским обществом? Или сколько времени мне за это платят?

Я не ответил. Но она продолжала:

– Если первое, то уже лет пять, с тех пор, как мне исполнилось семнадцать. Если второе, то минут пять. С тех пор, как меня уничтожили.

– Уничтожили, – тупо повторил я.

– Наверное, когда вы читали «Свет и тени улиц Нью-Йорка», вы и не подозревали, что знакомы с автором.

Я не собирался оборачиваться, но не смог справиться с потрясением. Конечно, от нее захватывало дух. Кожа белеет свежим снегом на замерзшей реке, глаза сияют бледно-голубым. Она подбирала платье, и каждый ее изгиб был прекрасен. Черные волосы обняли холмик груди и чуть искоса упали на бедра. Я отвел взгляд, ненавидя себя и заставляя прислушаться к ее словам.

– «Свет и тени», – повторил я, думая об альманахе миссис Боэм и о ее смущенном румянце.

Рассказы о безнравственных скандалах, кислых трагедиях Уолл-стрит, несчастьях эмигрантов и задушенной ярости бедняков. В одном говорилось об индейце, которого ложно обвинили в краже кур и забили камнями на улице, в другом – о наркомане-морфинисте, который продал свое зимнее пальто за дозу. Все они были безумно сексуальными, душераздирающими, лучший сорт мелодрамы, и я прочел каждый из них.