Григорий суетливо достал кружку и зачерпнул из ручья.

С привкусом родниковой воды на губах и умер Степан Тихонович у станичной околицы, повитой печными дымами.

КНИГА ВТОРАЯ

Сердце мудрых — в доме плача.

Екклезиаст, глава 7

...Ай да случилась у нас перепалушка.

Со правого она флангу:

Взвивалася пулечка да свинчатая

Середи круга казачьего.

Попала пулечка да свинчатая

Середи полка в полковничка.

Ай, закричал наш молодой полковничек:

«Ей да, стойте, стойте, мои малолеточки,

Стойте вы, не робейте.

Свинцу, пороху, мои малолеточки,

Ну, никак вы не жалейте.

Как на матушке на святой Руси

Свинцу, пороху достанет.

А вас, молодцев, да на Тихом Дону,

А вас, молодцев, не станет...

Походная казачья песня

Часть первая

1

В ночь под Крещение — снеговеям наперекор — потянуло кавказским ветром. Мороз сдал. Гривастые косяки тумана разбрелись по степи, споро собрался по-вешнему шалый дождь. Но порывистый южак[37] поддал тяги, забурунил, разрывая облака и оголяя звёздный шлях, и почти в одночасье пожаловала на Дон разгульная сваха — ростепель! Ударила по струнам своей звонкой балалайки — отозвалась по хутору капель; опахнула улицы разлетистой юбкой — пустились деревья в пляс, сбрасывая белые папахи, а с крыш стал сползать обрыхлевший снеговой наслуз; согрела дыханием поля — загомонили ручьи, могуче и нежно поднялся дух истомившейся по материнству казачьей земли.

С рассветом распогодилось. Дымчатым орлиным крылом разметнулась синева, оттеснив вдаль вороха туч, — и празднично воссияло утро, в радужье сосулек и капельного бисера, искрящегося на кончиках ветвей, тихое-претихое, тонко овеянное свежестью примокшего сена во дворах да горчавинкой белоталовой коры. Кочета, уцелевшие при недавнем обходе фельдкоманды, учинили перекличку, довершая иллюзию покоя и безмятежности. И так умиротворяюще славно было под солнышком в этот час, что прихожане, отстояв литургию, не торопились по хатам, теснились на паперти и в церковном дворике, сочувственно слушали друг друга и вздыхали, щурясь на небо и кресты куполов, на майдан, затопленный золотистой лужей. Казалось, весь мир окроплён добротворной водою, обновленно освятился, подвластный Всевышней милости...

Но в предвечерье по топкому большаку в селение казачье вверглась колонна немецких танков, пронизала крайнюю улицу насквозь и устремилась по направлению к Ростову — прочь от фронта. За головной группой следовал авангард танкового полка — разгонисто и неисчислимо. От лязга гусениц омертвел хутор, лишь дрожали стены куреней да стонала земля. До времени стемнело от завесы выхлопных газов. Но и во мгле чудища с пучеглазыми фарами ломились и ломились неведомо куда и по чьей воле...

Догадки хуторян рассеялись уже на следующий день, когда потащились полевые части и конница. Как божилась Торбина Матрёна, у которой останавливались на роздых кавалеристы, лишь один из них был фриц, а другие — доподлинные казаки, даже бранившиеся на свой манер. И якобы толстуха подслушала, как «бывшие наши» костерили и Сталина, и Гитлера и сетовали, что «фронт по швам треснул».

Вскоре обежал хутор Ключевской не менее диковинный слух: будто бы старому Шаганову, пребывавшему на смертном одре, секретный гонец привёз вознаграждение от немецкого генерала за службу убиенного сына Степана и ещё какой-то пакет, чудодейственно исцеливший Тихона Маркяныча. Очевидцем этого выдавал себя дед Дроздик, дескать, гостивший у приятеля поздним вечером, когда явился нарочный. Ему мало кто верил, зная склонность конюха к нелепым выдумкам. Но сосед Шагановых, Матюха Горловцев, подтвердил, что видел, как подъезжал к ним неизвестный всадник, то ли в немецкой, то ли в казачьей форме. Колесом покатились домыслы.

А в действительности было так: прискакавший из Новочеркасска урядник за шиворот вывел деда Дроздика из куреня, не стерпев его пьяного словоблудия, мешавшего разговору с хозяевами. Обиженный конюх, обуреваемый любопытством, подкрался к окну, заглянул и — не поверил глазам! Болящий Тихон, бледный, исхудалый, седой бородой напоминавший библейских старцев, не просто поднялся на ноги, а, пританцовывая, ходил вдоль стола в зыбком освещении керосинки и прижимал к груди тетрадный листок. Полина Васильевна преграждала свёкру путь, пыталась остепенить. Её сноха Лидия сидела за столом, понурив голову. Дюжий казачина в расстёгнутом полушубке, из-под которого поблескивали пуговицы немецкого мундира, взасос угощался из кувшина сливовой брагой, опробованной ранее конюхом. А Тихон Маркяныч, в исподнице и кальсонах, привидением кружил по горнице, и только немощь понудила его передать бумаженцию Лидии, придвинувшейся к лампе. Дроздик метнулся к надворному окну, чтобы расслышать голос чтицы, но поскользнулся на ледяной кочке и животом пробороздил лужину. По дороге домой конюх завернул к Торбихе, выклянчил рюмку самогона. А после, захмелев, ошарашил живущую у него племянницу, балагурку себе под стать, небылицей о несметном богатстве односума.

Спозаранку казаки были оповещены о сборе возле управы. И хотя стариков не приглашали, явились и они. И опять конюх понёс такую околесицу о «Тишкином богачестве», что хуторцы недоверчиво ухмылялись и одёргивали «баландиста». Между тем самого старосту Шевякина вызвали к фельдкоменданту в станицу, и казаки, подождав битый час, наполовину разбрелись. Самые терпеливые и словоохотливые сгрудились во дворе, на солнцегреве.

— Да-a, ребяты, теперича мы Шагановым не чета, — талдычил дед Дроздик, сокрушённо тряся бородёнкой. — Богатеями стали! Тольки золотом человека, как молвится, не окупишь. А ну — сына потерять. Да такого как Степан!

— Не того, кого надо бы, подстерегли, — вздохнул кузнец Стрюковский, клешнятой лапой сдвигая шапку на затылок. — Об нас радел и старался. Заступником был!

— Да и при Стёпке дюже не кохались! — перебил угрюмый и тощий, лисовину в масть, Прокопий Колядов. — Как ни ряди, а немчуре служил. При моём инвалидском здоровье за единое словцо заарестовали, а он хочь бы пальцем шевельнул. Цельный месяц на елеваторе мешки пырял[38].

— А на кой хрен Гитлера матюкнул? — осадил дед Корней, стукнув посошком. — Какой от богохульства прок?

— Дюже за Степушку обидно, — подпустил дрожи в голосе Дроздик и махнул рукой. — Не хотел разглашать, да признаюсь! Как уезжал Степан на съезд, обнялись мы, а он и гутарит: «Коли приключится со мной беда, ты, Герасим Митрич, не робей, а бери всю власть в узду. Атаманствуй! Одна надёжа на тобе...»

— Хорош, Дроздик, трепаться! Будя! — обозлился Прокопий и глянул по сторонам. — Не до смеху... Кто знает,