Когда он выбежал из дома, кареты де Жюсси уже, конечно, не было. Переплётчик в считаные минуты поймал фиакр и крикнул извозчику: дворец де Жюсси. «Далековато, месье», — отозвался извозчик, но, поймав брошенный ему золотой пистоль, тут же тронул лошадей. Ехали довольно медленно, и Шарль не подгонял: у него как раз было время обдумать своё опрометчивое решение мчаться к Дорнье и предстоящий разговор с управляющим. Он удивлялся сам себе: ведь во время работы над той самой книгой он не заметил ни малейшего сходства, ему и в голову не могло прийти, что на портрете из ладанки и на эскизе изображена одна и та же женщина. Что же это получается — он сделал книгу из кожи собственной матери и собирается сделать вторую из кожи собственной сестры, причём последняя ещё и родила от него сына? Шарля, обычно хладнокровного, передёрнуло.

Наконец, они остановились перед воротами дворцового парка. Дальше хода не было, ворота были закрыты, около будочки стоял наёмник-часовой. Шарль вышел из кареты, оправил куртку и подошёл к часовому. «Добрый день», — сказал он. «Добрый день». — «Могу я увидеть господина Дорнье?» — «По какому делу?» — «Меня зовут Шарль де Грези, я переплётчик, я делаю для него одну работу, и мне нужно срочно уточнить у него некоторые моменты работы». Часовой кивнул и махнул какому-то слуге. «Беги к Дорнье, спроси у него, некто де Грези требует». Шарля несколько оскорбило, что его не пускают даже за ворота, но, впрочем, социальное положение герцога обязывало.

Минут через десять появился Дорнье на лошади, следом на второй — ещё один слуга. Слуга спешился, часовой открыл ворота, и через минуту де Грези уже ехал вместе с Дорнье к дому. «Скоро же вы вернулись, двух часов не прошло». — «Дело не терпит отлагательств». — «Что ж, излагайте ваше дело». Шарль не знал, с чего начать, и молчал. «Ну же», — подбодрил Дорнье. Шарль достал из кармана ладанку и передал её управляющему. «Что это?» — «Откройте». Лошадь шла медленно, Дорнье спокойно открыл ладанку и развернул ткань. Потом он пристально посмотрел на де Грези. «Откуда это у вас?» — «Я не родной сын Жана де Грези. Он взял меня из приюта, и это единственная вещь, бывшая тогда со мной». Дорнье остановил лошадь.

«Стойте», — сказал он. Голос его чуть не сорвался даже на этом простом, коротком и тихом слове. «Вы знаете, кто я?» — спросил Шарль. «Да, — ответил Дорнье, — теперь я знаю, кто вы; но поверьте, лучше бы ни мне, ни вам этого не знать». — «Мы с Анной — брат и сестра?» — «Да, по матери». — «У герцогини были дети до брака с герцогом?» — «Да, сын». — «И это я?» — «Да». — «А кто мой отец?»

Дорнье опустил голову. «Я, — ответил он. — Я ваш отец, Шарль». Де Грези смотрел на квадратного человека, сидящего на лошади в нескольких футах от него, и не мог поверить. Ни одной чёрточки, ничего он не взял от этого человека, ни одной линии фигуры, ни одного жеста, ни единой повадки. Тем не менее он чувствовал, что Дорнье не просто уверен в собственных словах. Дорнье в самом деле не ошибался.

«И что теперь?» — спросил Шарль. «Теперь мы будем жить с этим знанием — как жили и раньше». — «А ребёнок?» — «Да, ребёнок, — протянул Дорнье, — он рождён в результате кровосмешения, но, кажется, отклонений нет — по крайней мере, Жарне, наш врач, утверждает, что всё хорошо. Ребёнка будет воспитывать де Торрон, и имя ему даст также де Торрон. Возможно, когда-нибудь вы увидите этого ребёнка, моего внука. Вы же сделаете переплёт — лучший переплёт в своей жизни, вы прыгнете выше головы и совершите невозможное. Вы сделаете свой шедевр, потому что знание придаст вам сил. Я думаю, иногда я буду навещать вас. Вы всегда были мне интересны, теперь же у этого интереса есть некое логическое объяснение. Кровная связь не стирается».

«Да, видимо, так. Я не знаю, что ещё вам сказать; теперь мы оба знаем всё. А герцог, — спросил Шарль, — герцог не знает о том, что у герцогини был сын?» — «Нет, конечно, не знает. Она выходила замуж девственницей, врачи умеют имитировать такие вещи». Шарль кивнул, да, конечно. «Уезжайте, господин де Грези, вам здесь не место; я заеду через две недели, как мы и договаривались». — «Ничего не изменилось?» — «Ничего; езжайте прямо на этой лошади, можете оставить её себе». — «Спасибо». Дорнье усмехнулся.

Шарль развернул лошадь и тронул в сторону ворот. Дорнье посмотрел ему вслед, а потом понял, что так и не вернул переплётчику портрет Альфонсы. Он посмотрел на ткань, а потом смял её и засунул в карман. Альфонса давно умерла, а память о ней и так преследует его на каждом шагу. Надо будет сжечь этот портрет. Впрочем, нет. Именно Альфонса настояла на том, чтобы положить ладанку в колыбель ребёнка, потому что надеялась, что спустя много лет он найдётся. Что ж, она была права — но сама не дожила до этого момента. И хорошо, подумал Дорнье, не стоило бы ей знать, при каких обстоятельствах Шарль снова появился в жизни управляющего. Дорнье достал портрет, свернул его, аккуратно сложил в ладанку. Пусть это будет память о Шарле — будто они сейчас втроём — управляющий, герцогиня и их новорождённый сын.

Чувства нахлынули на Дорнье значительно позже — когда он сидел в своей комнате и смотрел на портрет Альфонсы. Нет, не на маленький портрет, доставшийся ему от переплётчика, а на большой, примерно три на пять футов, обычно свёрнутый и лежащий в чехле под кроватью. Будь его воля, Дорнье повесил бы портрет герцогини перед своим рабочим столом, и перед кроватью, и над трюмо, — чтобы видеть её прекрасное лицо постоянно, ежедневно, без единого перерыва. Но подобное поведение могло вызвать определённые подозрения у герцога, тем более слухи о том, что Дорнье иногда спит с герцогиней, при её жизни весьма активно ходили среди слуг. Конечно, это были не слухи. Дорнье действительно спал с женщиной, которую любил больше всей жизни, с единственной женщиной, сумевшей покорить его каменное сердце.

Когда отец Альфонсы, маркиз д’Обильон, узнал, что его дочь на выданье мало того что беременна, так ещё и неизвестно от кого, он поступил здраво. Так как отца ребёнка Альфонса выдавать отказалась категорически (характером Анна-Франсуаза пошла в мать), маркиз дождался родов, затем приказал ребёнка изъять и отдать в приют. Так как ребёнка относил лично Дорнье, которому было поручено это щекотливое дело, он по просьбе возлюбленной всё-таки положил в колыбельку крошечный портрет матери. За время беременности Альфонса ни разу не показывалась на публике — то под предлогом недомогания, то под предлогом отъезда, — а после родов грамотный врач проинструктировал её, как действовать, чтобы сымитировать девственность во время первой брачной ночи. Для этих целей обычно использовались крошечные капсулы, заведомо наполненные телячьей кровью.

Маркиз сам подобрал Альфонсе жениха; познакомились они, по сути, за пару недель до свадьбы, когда всё было уже решено. Впрочем, Альфонсу выбор отца устроил — де Жюсси был видным, симпатичным и мужественным. И очень, очень богатым. Единственным условием, которое поставила Альфонса, было то, что она возьмёт с собой в новый дом всех слуг и служанок, к которым привыкла, в том числе и Дорнье. Старик д’Обильон догадался, что среди них есть, вероятно, и отец мальчика, но вслух ничего не сказал. Будь что будет, подумал он, замуж выдали, а дальше уже не мои проблемы.

Восемнадцать лет Дорнье был любовником герцогини де Жюсси, и не просто любовником, а возлюбленным. Когда она умерла, он вдавил своё горе в такую глубь, в такую пропасть, что внешне никто бы не заподозрил, что он что-то чувствует. Он работал как механизм, как машина, выполнял поручения и принимал решения, и лишь по ночам, уткнувшись в подушку, беззвучно рыдал, открывая рот, точно рыба. Когда герцог потребовал сделать переплёт из кожи Альфонсы, Дорнье сперва пришёл в ужас, а затем понял, что книга будет памятью не только для герцога, но и для него. Правда, пошловатые стихи де Жюсси совершенно не нравились управляющему — и книгу он не читал, лишь поглаживал кожу переплёта и рассматривал портрет герцогини, сделанный каким-то проходимцем-художником вскоре после того, как она родила первого герцогского ребёнка.