– Вечно у нас так, целый час могут ехать!

– Безобразие!

…и все хотят побыстрее избавиться от мертвого тела, и

забыть, что есть такое понятие, как смерть… и от меня будут

так же вот избавляться, от тела моего, отвезут и бросят на

холодный пол в морге… а после смерти? после – ничего? совсем?

все? конец? сырая земля?..

Из прошлого донеслось воспоминание, сохранившаяся картинка: бабушку, вернее гроб с бабушкой, опускают в могилу, закапывают; он, совсем маленький, шел с родителями и оборачивался на одинокий холмик, под который только что положили

…пусть и умершего…

человека, родного – любимую бабушку.

…засыпав землей… бабушка не боялась смерти… она говорила, что

пришел ее час… и забирает ее Господь… она верила… в Бога…

которого никто никогда не видел… и меня крестила… втайне от

всех… бабушка знала что-то такое, что никто не знал, и верила в то,

во что никто не верил… и не успела мне передать то, что знала и

понимала…

Скандалистка с бородавкой узрела на полу суповую кость с маслами:

– Хорошая «бульонка». Где она ее, интересно, купила?

– А вы что, не видели? В мясном магазине торгуют. Как выйдите сейчас на улицу, сразу налево. Там очередь большая, и разбирают быстро. Поспешите, может осталось еще…

– Спасибо, милая!

…эх, надо выпить!..

Бегать искать поллитровку времени не осталось. Как только поезд тронулся, Шарагин направился в вагон-ресторан.

– Закрыты мы еще, закрыты, – в дверях стояла старенькая, полноватая, уборщица с крестиком на шее.

– Чего ты там застряла, баба Маня? Никому не открывай! – крикнули ей.

– Я свой, баба Маня, – Шарагин вынул из кармана червонец.

– Ну проходи, милок.

Десятку баба Маня спрятала под лифчик:

– Вот, устраивайся здеся. Петро! Неси графинчик!

– И черного хлебушка, – подсказал Шарагин.

Петро, с виду мужик запойный, серый, с потухшим взглядом

…потухший и желтый, пепельно-желтый, будто зола от

гепатита…

сказал: «Ага», пыхтя «Беломором», вынес графинчик, тарелочку с черным хлебом и холодный, жалкий,

…будто со времен гражданской войны ее никто так и не съел…

кусок курицы.

Появились лысый, невысокий, с усиками директор, повара – совсем юный Гриша,

…еще не призывали…

ругавшийся отборным матом, куривший папиросы, а за ним – главный повар – усатый бородатый Шурик, мелкого роста, который приставал к двум не очень молодым и не очень интересным на вид, с ядовито-яркой помадой на губах,

…слегка помятым после сна…

зевающим официанткам – Вале и Жене. Повар подкрадывался к ним сзади, даже когда вагон-ресторан заполнился посетителями, щипал их за попки или щекотал подмышками и хихикал: «Ну, сейчас не до нежностей, работа. Погоди, вечером приду и трахну!» При этом он противно хихикал и дергался.

Возможно, что именно эта глупая фраза, как-то косвенно указывавшая на легкодоступность официанток, пробудила в Шарагине желание.

…а вот эта ничего… на безрыбье и рак рыба…

– Еще один, – он постучал вилкой по графинчику, когда официантка остановилась у соседнего столика. – И яичницу. Может, какой салатик есть?

– Столичный.

– Хорошо.

Городской, а после загородный пейзаж, представший в мрачных серых красках непогоды, помелькав за окнами, сменился темнеющими с иссякающим днем лесами, перелесками, садовыми участками с натыканными уродливыми фанерными домишками-скворешниками, сиротливыми деревеньками.

Выпил, закусил принесенным салатом.

…в принципе, милая мордашка…

Какое-то с первого же взгляда взаимопонимание обозначилось, симпатия что ли. И, двигаясь взад-вперед по вагону-ресторану, не скрывала официантка улыбки, один раз прыснула со смеха, так заворожено наблюдал за ней офицер за столиком, что она обслуживала.

Постояли, покурили в тамбуре. Женя. Евгения. Красивое имя. И так легко общаться с ней, такая контактная, простая. Откуда родом, да как сюда попала расспросил. Скучно в глухомани российской до старости проторчать, а на поездах – и города разные повидаешь, людей всяких повстречаешь. Пока замуж никто не берет, самой кое-что подзаработать, накопить, пожить свободно.

В ответ Шарагин про себя в двух словах объяснил. Про войну – ничего, и про ранение – молчок, что к новому месту службы едет доложил, и хватит. Просветил глупышку: на флоте не такие, как у него, тельняшки носят, в воздушно-десантных войсках он служит. Разница большая! Да она, кажется, и раньше знала, просто разыгрывала, подшучивала над ним. Какой десантник не обидится, когда его за моряка принимают?! Простил. Понял, что с юмором девчонка. Старый анекдот пришел в голову, рассказал, вместе посмеялись. А то вдруг стало не о чем говорить. Женя позвала:

– Пошли, потом поговорим еще…

Расчет ее Олег сразу не углядел, не распознал. Официантка наученная, хоть и девчонка еще, недавно небось школу закончила, а хваткая, отпечаток войны в глазах незнакомого хорошенького усатого офицера угадала, – из Афгана, откуда ж еще? – да и шрам подтверждал, что после ранения человек, а значит – натерпевшийся, навидавшийся, но главное – из заграницы следует, не с пустыми карманами, и раз так к женщинам тянет его, истосковался, видать. Легко такого в оборот взять, пококетничать – он мигом клюнет. Молодые офицеры, знала Женя по опыту, – как дети, которых поманить конфетой ничего не стоит, даже жалко их порой – знающих свое дело в мире армейском и абсолютно наивных, беспомощных в мире реальном. Только завидят юбку – сразу петухами начинают ходить, гусар из себя строить, особенно когда выпьют.

…вообще-то она ничего, симпатичная… подождем, пока она

освободится, уже скоро закрываться будут…

Заигрывала Женя взглядами, и с каждой новой улыбкой наваливались на Шарагина грешные мысли, будоражили воображение. А где? Как? Никогда таким раньше он не был, не бросался на первую встречную. Но тут – приспичило! Вот Чистяков – тот мастерски обхаживал представительниц слабого пола, тот без победы с поля боя не уходил. Как бы не оконфузиться! Нет.

…«налит весь мужскою силой!»…

И от ворот поворот получить в таком деле – обидно.