– Скажите, Дарлинг, я смогу воспользоваться вашими услугами, если мне понадобится консультант по бенинскому искусству?

– Вы думаете, он вам понадобится?

– Еще неизвестно, как обернется дело.

Последняя фраза Субисарреты особого энтузиазма у Дарлинг не вызвала, но она все же сказала:

– Конечно. К сожалению, у меня нет с собой визитки, я оставлю ее на ресепшене.

Там же, где Субисаррете предлагалось оставить Блексэда. Гостиничная стойка – отличное место, в ней полно уголков для вещей, которые никогда никому не потребуются; в ней полно уголков, куда можно запихнуть ненужные чувства. Если вещью или чувством никто не заинтересуется, их просто перенесут в другое место, чтобы не захламляли поверхность. Сначала в камеру хранения, затем на помойку. Закатывайте губу, инспектор и снимайте свой белый пиджак, представление окончено.

– Буду признателен. И напомните, пожалуйста, Исмаэлю о Луисе Альмейдо.

– Не знаю, что вы имеете в виду, но напомню.

– И… я бы хотел попрощаться с девочкой.

– Конечно.

Дарлинг подозвала ангела, отвлекшегося на стаю голубей, и, когда Лали приблизилась, деликатно отошла в сторону.

– Ты обещал мне книгу, – сказала Лали. – Помнишь?

– Да. Мы уже обо всем договорились с Мо. Книгу ты получишь в самое ближайшее время.

– Здорово!

– И еще я хочу поблагодарить тебя, ты мне очень помогла.

– С Раппи?

– С Раппи и со всем остальным.

– Раппи просто воровка, но я бы хотела посмотреть, как ты ее прищучишь…

– Вряд ли это возможно, и я не хочу никого щучить. Я считаю, что человеку нужно всегда давать шанс. Чтобы осознать ошибку и исправиться.

– Она не исправится.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю и все. И ты знай. Она неопасная.

– Неопасная?

– Нет.

Глаза ангела снова изменили цвет: теперь они не темно-синие и не темные, как на яхте, – светлые, почти прозрачные. Но вместо зрачков Субисаррета видит два маленьких водоворота, впрочем, их размер ничего не значит. Их размер – ничто по сравнению с силой, способной затянуть в себя что угодно: от крошечной булавки до всего этого города – с парками, площадями и прибрежной полосой.

– А Хлей? – произнес инспектор так тихо, что не услышал собственного голоса. – Хлей не был… опасен?

– Хлей? Нет. Хлей был дурачком.

– Что значит «измененный», Лали? Он был не тем, за кого себя выдавал?

– Хлей был дурачком, – снова повторила Лали.

– Если ты что-то знаешь… Ты должна сказать мне. Это важно.

– Это совсем неважно.

– Ты не должна бояться.

– Я не боюсь. Ты должен бояться.

– Кого?

Чертова девчонка!.. Не нашла ничего лучше, как приложить палец к губам. Палец слишком маленький, слишком тонкий, чтобы заслонить улыбку на губах. Но эту улыбку не заслонила бы и водонапорная башня, и дворец Мирамар, – так много места она занимает: не только на лице ангела, но и в окружающем пространстве. Улыбка ангела нависает над Субисарретой подобно транспаранту, гигантской растяжке, – из тех, что вешают между опорами мостов. Края улыбки-транспаранта хлопают на ветру, к ним прилипли птичий помет и гниющие водоросли, с обтрепанного полотнища стекает какая-то слизь: возможно, остатки жизнедеятельности червя Раппи, возможно, кого-то еще.

«BIENVENIDO EN EL INFIERNO»[26]—

написано на транспаранте, инспектор явственно видит заваливающиеся друг на друга неровные буквы. Явных орфографических ошибок нет, но, если бы поклонница скудоумных комиксов Лали дала себе труд написать это словосочетание в тетради или на салфетке, оно бы выглядело именно так.

Почерк-то детский.

Страшноватой сути высказывания это не отменяет.

Икер прикрывает глаза, чтобы отогнать неприятное видение: получается не с первого раза, но все же получается.

Замызганный транспарант исчезает, растворяется в воздухе, теперь улыбка Лали – это просто улыбка, можно назвать ее простодушной, можно – лукавой; сложнее с окружающим пейзажем, который несколько секунд скрывало адово полотнище.

Он еще не успел прийти в себя и выглядит застигнутым врасплох.

Нет-нет, все кажется совсем обычным: пирс, яхты, площадь Ласта вдали. Вот только Икер не слышит никаких звуков, не ощущает никакого движения. Катера и яхты не покачиваются на волнах, автомобили у площади и чайки в небе застыли, и ничто не способно сдвинуть их с места. Все это напоминает театральную декорацию, пусть и хорошо прописанную. А стоящие чуть поодаль Дарлинг и Исмаэль Дэзире – всего лишь марионетки, о которых все позабыли. И жизнь к ним вернется только тогда, когда кто-то невидимый соизволит дернуть за ниточки.

Или видимый.

Ангел.

– Так кого я должен бояться, девочка?

– Тебе идет эта шляпа, – хохочет Лали. – Носи ее всегда.

– Ты не хочешь отвечать на вопрос?

– Нет.

– Тогда я решу, что ты просто разыгрываешь меня.

– Может, разыгрываю. А может, нет.

– Ну, ладно. Помнишь, мы говорили о парне, которому понравились твои кошки?

– Да.

– Все зовут его Виктор. А… как бы назвала его ты?

– Ама́ди.

– И… что это означает?

– Что его зовут Амади.

Все наконец-то сдвинулось с места – в летнем расслабленном ритме, который обычно исповедует хороший, хотя и слегка припопсованный джазмен Майкл Фрэнкс. И Дарлинг с Исмаэлем больше не похожи на застывших марионеток, они проявляют известную самостоятельность: Исмаэль присел на кнехт и смотрит куда-то в сторону острова Санта-Клара, а русская машет Субисаррете рукой: пора заканчивать, инспектор, прощание слишком затянулось.

– В любом случае я рад, что мы познакомились, Лали. Ты хорошая девочка…

– Вовсе нет. Но я тоже рада.

– Мне будет тебя не хватать.

Рука у Лали оказывается горячей и неожиданно цепкой, как если бы в пальцы Икера впился стебель неизвестного ему экзотического растения. Интересно, если бы инспектору удалось прикоснуться к ибоге – был бы эффект тем же самым?

– Пока! – сказав это и выпустив ладонь Икера, ангел подходит к своим томящимся в ожидании родственникам. Троица первой покидает пирс, а Субисаррета смотрит им вслед, в надежде, что кто-то из них обернется и помашет рукой на прощание. Но никто из троих не оборачивается.