Молодой человек дважды кивнул.

— Повторю, сделают с удовольствием! И тогда всё написанное тобой будет иметь лишь одну сторону. Оборотная исчезнет! Как у всех. Не жаль обратную проекцию? Что может быть больнее для тебя? Станешь таким же пустым и ненужным, обложившись трудами своими, как гов… — тьфу, не люблю выражаться. Скверная привычка… перенял у вас. Хотел сказать, картинами, постановками… ну и так далее.

— Нет! Этого случиться не может. Не должно такого быть, — не слыша последних слов гостя, проронил Сергей. — Я знаю… я верю.

И, закрыв глаза, до боли сжал кулаки, напрягаясь изо всех сил, чтоб не сорваться. Но вдруг услышал:

«Да как можно оценить томами или чужим мнением труд свой, любимые листы? Столько лет разрывавший вопросами душу. Миллионы нервных клеток, лопнувших нарывов совести, тысячи порезов на той, что пуще жизни беречь повелел нам Творец, вопиют к тебе! Сравнивать! И с чем? С бегом на месте, называемым также трудом? С бегом в никуда? — Это был его голос, но всё-таки не тот, который мужчина слышал всю жизнь. Затаив дыхание, чтобы не спугнуть мгновение, он замер. — Помни себя. Как только более хлеба насущного и больше чем крыша над головой — начинается этот бег. Переходя в кошмар. Называть трудом день мошенников на биржах Лондона или Москвы, отзывающихся на кличку «финансист»? Со словом «труд» она не связана никак. Или последнее ругательное? Нет такой власти над словом у человека! Называть себя трудоголиком лишь потому, что каждое утро выходишь из дома в белой рубашке? Многие верят… День лоботрясов, отдающих время государевой службе только затем, что им приказали называть это время трудом? Будни художников, зарабатывающих с радостью миллионы и объявляющих при этом всё созданное «вкладом»? Увольте!

В дневнике Юрия Олеши, горького пропащего пьяницы, по мнению перечисленных, записано:

«Я русский интеллигент. В России изобретена такая кличка. В мире есть врачи, инженеры, писатели… А у нас есть специальность — интеллигент. Это тот, который сомневается, страдает, раздваивается, берёт на себя вину, раскаивается. Но знает в точности, что такое совесть!»

Страдания и есть труд и плод! Только они! А сознание вины — древо. И хлеб, который велено добывать нам в поте лица своего, — вовсе не горсть пшеницы! И не деньги. Даже разум понимает это!»

— Боже! — Мужчина разжал кулаки. Он снова был здесь.

— Потужился и стал сильнее? — зло процедил гость. — Чего разошёлся-то? Эх, тяжело с тобой работать… А что это за брошюрка? — И поднес к глазам тонкую книжку.

Сергей недоумённо смотрел на него, хотя причину недоумения не знал и сам. То ли удивляло видимое глазами, то ли мысль, оглушённая услышанным, до сих пор оставалась неподвластной. То ли…

— Гм… — Человек в кресле оторвал взгляд от книги. — «Как, Девятая симфония Бетховена принадлежит к дурному искусству?!» — слышу я возмущённые голоса. «Без всякого сомнения», — отвечаю я». Лев Толстой. Да… оригинал был граф. Хотя разумен, разумен, шельма. В том и беда. Ведь так по-твоему? Нельзя всё отдавать разуму, что-то и вере. Опять же, куда девать наслаждения? Ни первое, ни второе с разумом не стучит. Неужто совпадают? Настоящее наслаждение и вера? — Собеседник усмехнулся. — Ты говорил, метаполисы к концу века будут полны сумасшедших. Откуда такая осведомлённость? И как согласуется?

— Я видел. Нас объявят такими. Остаток тех, кто откажется рвать своё сердце в гонке за успехом, что пуст и немощен, потому как быстро проходит.

— Э-э! Разговоры пьяниц я прослушал прежде тебя!

— Икары, зовущие массы под знамена, наконец овладеют ими.

Гость неожиданно хлопнул руками по подлокотникам:

— Вот с этим согласен! А хочешь, я испытаю разум твой? Ведь именно им гордится человек! Да и ты заценил. Ну да это мы проходили… Все жалуются на свою память, но никто не жалуется на свой ум! — Злая усмешка и тон не оставляли сомнений в его решимости. — Я покажу внуков твоих детей. Любой тронется, увидев такое! Проверено! Но не ты… Ведь так считаешь, а? Раз чувствуешь силу. Мутную и могучую, как непослушная стихия. Я-то обуздал её. Ну и ты, конечно! — К голосу добавился сарказм и раздражение.

— Покажи. — Сергей с ужасом понял, что не властен над собой. Что кто-то даёт ответы и рубит концы. Кто-то бросает безумный вызов средоточию зла, прикасаясь к нему. Этот кто-то, поднимаясь внутри и распрямляясь во весь рост, дождавшись своего часа, словно очнувшийся Прометей, старался выдавить, вытолкнуть человека из своего жилища. Голос в нём уже мало был похож на собственный. — Иногда мне кажется, я хочу умереть в сладостном сне под названием «сегодня»! Ибо в сравнении с «завтра», с будущими жизнями моя жизнь — счастье!

— Заслужи! — изменившись в лице, вдруг прохрипел его визави. — Ты уже слышал такое слово! Смерть надо заслужить! Это тебе не погибель: отпил лет семьдесят шампанское — и в дамки! Сначала книгу! Правильную книгу! А нет, так будешь искать смерти и не находить! — зловеще прошипел он.

— Врёте! Не в вашей она власти! Не по зубам соединить её и человека! Смерть — промысел любви, и приходит она по её велению!

— Я вижу, ты сподобился и кусать! Пооброс зубами? — прорычал гость, — Всерьёз не боишься? Забыл, что у тебя есть мать!

Сергей вздрогнул:

— Не смейте…

— Тогда помни, на вопрос: «Вы что, пугаете меня?» я враз отвечаю утвердительно! Косило многих… не чета тебе.

Молодой человек замер, но тут же воскликнул:

— Боюсь?! Да, боюсь! Но книга будет моей! Только моей!

— Будь честным. Дерзкая книга! И ещё не вечер! Тем более не закат.

— Да! Она вызывающая! Потому что культура заполняет пространство между христианством и обществом. Разная культура! И тьма, насилие в ней, мракобесие с наглостью подняли голову только по одной причине: зло не повторяется, а идёт вперёд! Гогоча и захватывая в плен миллионы. Бросая вызов человечности! Это случилось потому, что другая половина культуры, развалившись в креслах на бесконечных юбилеях и бенефисах, молчит. Похлёбывая то самое шампанское. Гробовая тишина и равнодушие — вот их ответ. Как и сто лет назад, они мучают Гамлета, как и сто лет назад, одни и те же пьесы вместе с «Крошкой Алисой», «Паутинами», «Баттерфляй» и «Чайками», «в сотнях вариаций, разных авторов и под разными названиями по всему миру — единственное предложение человеку в этой битве! Ответа так и нет. И если «тем», чтобы кувыркнуться, потребовался Молинаро с очень широкой компанией, то нам оказалось достаточно Чехова с Набоковым. Как и сто лет назад, свора в бабочках превозносит Дали! Не слыша чудовищных слов, которые из года в год произносятся на этих юбилеях, со стен галерей и в кабинетах издателей: «Вот как нужно сдавать позиции! Вот как нужно проигрывать! Вот так нужно предавать человека! А смену учить, что можно, очень даже можно жить, лишь делая вид, что жив! Даже Петрушевская с Угаровым им не в помощь. Всё. Караул устал.

Сергей выдохнул и выпрямил спину.

— Но я жив! Они проглядели меня! Пока топтали других. И пока жив, по своей воле не дамся!