За всё время обучения в московских и подмосковных школах Георгия Эфрона ни разу не попрекнули происхождением. Не назвали “сыном разоблаченного врага народа”, не припомнили ему арест отца и сестры. Это кажется удивительным, противоречит не только нашим стереотипам о сталинском времени, о советской школе, но и свидетельствам современников.

Из воспоминаний Лидии Либединской: “Приходя утром в класс, мы ежедневно заставали кого-нибудь из наших товарищей, понуро сидящего за партой. Мы не спрашивали: что случилось? Мы знали: ночью раздался звонок и увели из дома того (или тех!), за чьей спиной можно было беззаботно жить”.702703 Возможно, Георгий не афишировал арест отца и сестры. Ни в одной из московских школ Мура об этом не знали. И не проверяли. В обществе без электронных документов, без видеокамер, баз данных и прочего установить тоталитарный контроль оказалось невозможно. К тому же волна репрессий в 1939–1940-м уже схлынула, прекратилась истерика вокруг московских публичных процессов. Мур ничего подобного не упоминает. Его ни разу не назвали “сыном шпиона”, “арестованного врага народа”. Он не участвовал в собраниях, посвященных разоблачению “врагов”, их семей, их детей. Да этих собраний, очевидно, и не было там, где он учился с осени 1939-го по июнь 1941-го.

В школе на Покровском бульваре Мур был сосредоточен сначала исключительно на учебе. И только в ноябре в его дневнике появляются первые отзывы об одноклассниках: “Всё это очень хорошие ребята, жизнерадостные, но интересующиеся совсем не тем, чем я”.704 Мур ходит на концерты в зал Чайковского, любит классическую музыку. Одноклассники предпочитают оперетку. Мур читает газеты, слушает радио, живет новостями международной жизни. Его интересует война, которая всё еще называется англо-германской. Он читает современную западную литературу, весьма далекую от школьной программы. А его одноклассники любят футбол и шахматы.

Футбольный сезон в 1940-м закончился 17 ноября. Чемпионат СССР выиграло московское “Динамо”, выдав серию побед в последних турах. Это позволило команде великого тренера Бориса Аркадьева обойти тбилисских динамовцев, которые оказались главными соперниками москвичей.

Одноклассники Мура сами не играли в футбол, только болели за свою команду. Шахматы – другое дело: “…у нас в классе – повальное увлечение шахматами. Все буквально сходят с ума по этой игре, бегает весь класс с какими-то табличками и т. д. Шахматы очень близки к математике, оттого меня они совсем не интересуют”, – писал Мур 22 ноября.

Мур не вникал в шахматные баталии, которые волновали тогда сотни тысяч любителей. Может быть, даже миллионы. В сентябре – начале октября в Большом зале Московской консерватории проходил чемпионат СССР. Знаменитый орган был закрыт десятью демонстрационными шахматными досками (по ним зрители, как по экрану, могли наблюдать за ходом шахматных партий) и лозунгом “Да здравствует вождь народов, лучший друг физкультурников, великий Сталин!”. Шахматисты мало походили на физкультурников, но так уж повелось, что эту интеллектуальную игру признали разновидностью спорта.

Атмосфера была как на стадионе. Зрители болели весьма темпераментно. Сергей Прокофьев так громко аплодировал, что соседи делали ему замечания, а гроссмейстер Михаил Ботвинник позднее сказал, сдерживая ярость: “Доволен ли был бы мой друг Сергей Сергеевич, если бы он участвовал в трио и после исполнения скрипичной партии зрители аплодисментами заглушали его игру на фортепиано?”705 Несколько месяцев обсуждали сенсационные результаты турнира. Фаворитами считались Михаил Ботвинник и молодой эстонский гроссмейстер Пауль Керес, который уже готовился сыграть на первенство мира с великим Алехиным (помешали война и немецкая оккупация Франции, где жил Алехин). Но Керес оказался лишь четвертым, а Ботвинник разделил пятое – шестое места с Исааком Болеславским. На протяжении всего турнира лидировали Игорь Бондаревский и девятнадцатилетний Василий Смыслов. В итоге Смыслов окажется третьим, а Бондаревский разделит с Андрэ Лилиенталем первое и второе места. Шестеро победителей готовились к матчу на абсолютное первенство Советского Союза. И одноклассники Мура наверняка обсуждали это грядущее событие. Изучали партии. Гадали: как же так Лилиенталь смог разгромить самого Ботвинника? Читали шахматно-шашечную газету “64”, где Абрам Модель опубликовал такой шуточный стишок (подпись под дружеским шаржем на Ботвинника).

Турнир состоится в январе 1941-го, и его выиграет Ботвинник, Керес будет вторым, Смыслов – снова третьим.

Если футболом Мур ненадолго заинтересуется, то шахматами – никогда. Эта увлекательная и необыкновенно сложная игра слишком абстрактна для гуманитария.

До середины ноября Мур учился в 8-м “В”, а затем его и еще восемь учеников перевели в 8-й “А”. Теперь Мур учился в первую смену. Нельзя сказать, что Мур был лидером класса, но, очевидно, поставил себя достаточно высоко. И школьники, что удивительно, согласились с его высоким местом. “Я имею в классе известный авторитет”, – заметит Мур 16 октября. Это было в 8-м “В”. В 8-м “А” авторитет парижского мальчика только вырастет. С чем это связано? С успехами в учебе? Но Мур так и не стал круглым отличником. Безоговорочно лучшим он был только по французскому, русскому и литературе. Но разве этого достаточно, чтобы одноклассники тебя полюбили? Или одноклассники Мура были идеальными школьниками, которые уважают не силу, а ум и знания? Не умение быть таким, как все, а оригинальность? Этого мы достоверно не знаем. Но есть одно предположение.

4 января 1941 года Мур запишет в дневнике: “В школе я прикидываюсь необычайно занятым человеком. Очевидно, почему-то все думают, что у меня отец – крупный ответственный работник; очевидно, потому, что я приехал из-за границы и хорошо одет”. Может быть, в этом и заключается ответ.

В предвоенной сталинской Москве еще не носили школьной формы. Ее отменили в первые послереволюционные годы как наследие проклятого царизма. Результат оказался прямо противоположным революционной идее равенства. Дети из богатых семей могли щеголять в заграничных нарядах, что считалось тогда высшим шиком. Цветаева и Мур были небогаты, зато парижские костюмы ставили Мура на высшую ступеньку школьной иерархии.

Интересно, что в 167-й школе отношения Мура с одноклассниками были хуже, чем в простых школах, где преобладали ребята из небогатых и неинтеллигентных семей. В сентябре 1940-го Муру в 167-й явно плохо, и не только из-за сложностей с математикой. Настоящая жизнь начинается для него только за ее пределами. Там свобода, прогулки с Митей, концерты, книжные магазины, рестораны. А в школе некуда деваться от “гикания товарищей, зубоскаления”, “долбежки” учителей, замечаний, “шума и гама” на переменах, армянских анекдотов, которые тогда были популярны. В 326-й дети менее интеллигентны, “более просты”, но Муру там лучше. “Это странно”, – замечает он. Интеллигентные дети должны бы быть ему по душе, “но нет, я предпочитаю иметь дело с ребятами более простыми и более симпатичными”707, – пишет Мур. Возможно, дело не в предпочтениях Мура, а в предпочтениях одноклассников. В 167-й и без Мура хватало мальчиков “в заграничных костюмах”, а в школе на Покровском бульваре он был такой один. Одевается лучше всех, долго жил за границей, знает иностранный язык как русский, а по русскому – первый ученик. Общество само выстраивает иерархию, даже если власть выступает за равенство и демократизм.