Если в среднем в течение 13 лет (!!) прирост этнической группы не просто снижается, а прямиком уходит в минус, то это уже геноцид. Масштаб народной катастрофы сопровождается и документально подтверждается катастрофой партийных элит. Из восьми первых («ответственных») секретарей обкома ВКП(б), руководивших немецкой республикой до 1938 г., семеро были расстреляны: П. Кениг, Ф. Густи, Х. Горст, Е. Фрешер, А. Глейм, А. Вельш, Я. Попок. Восьмой, М. Вегнер, по счастливой случайности отделался кратковременной посадкой. Из семи председателей ЦИК республики (после 1936 г. — председателей Президиума ВС) репрессированы шестеро: И. Шваб, Г. Фукс, А. Глейм, А. Вельш (эти двое, как видим, успели, кроме высшего поста в правительстве, посидеть и в кресле главного партийного руководителя), Г. Люфт, К. Гофман[122].

Все это еще до начала Второй мировой войны. Как малая часть величественного процесса всеобщей коллективизации, индустриализации и модернизации. Сюжет живописен и сам по себе, но для субъективного восприятия автора он сыграл особую роль. Так сложилось, что еще глубоко в советские времена, ничего не зная про великое прошлое (кроме того, что написано в учебниках и газетах), во время студенческих практик и первых полевых экспедиций автор с перерывом в несколько лет совершенно случайно столкнулся с немецкими поселениями там, где их, кажется, и вообразить было нельзя. В Республике Коми (потомки раскулаченных во время коллективизации), под Серахсом на самом юге Туркменской ССР (потомки добровольно переселившихся с Волги еще до революции немцев), а также в горной Киргизии и Алтайском крае (это уже последствия этнических репрессий 1941 г.).

Везде бросалась в глаза особая организация быта и личного ландшафта, отличающаяся от общего фона. Особенно ярко в Серахсе, неподалеку от известной всем советским школьникам Кушки — самой южной точки СССР. Жара неописуемая, как на сковороде. И вдруг в дрожащем миражном мареве аккуратно побеленные домики с цветными наличниками. И в палисадниках розы. Особенно странно это смотрелось на фоне двугорбых туркменских верблюдов и овец, которые всегда готовы сожрать любую зелень в пределах досягаемости. Здесь, значит, досягаемость была каким-то образом ограничена, причем явно не заборчиками, высота которых не превышала метра. Скорее просто благодаря внимательному отношению к скотине.

В Республике Коми и киргизских горах ситуация была не столь благостной. Прежде всего, там холодно. Местные немцы работали в колхозах, носили стеганые ватники и резиновые сапоги, были не дураки выпить. Но при этом в казенной избе в Киргизии на чистых выкрашенных полах лежали половики, а у бревенчатой стены стояло пианино со старинной немецкой надписью.

— Вот инструмент, — широким жестом начал экскурсию по своему жилью немолодой гостеприимный хозяин, аккуратно повесив ватник в сенях. Еще у него в избе был телевизор и холодильник, а в нем водка и закуска. «Инструментом» пианино в России величали разве что до войны. Сразу представилась склонившаяся над клавишами белокурая Гретхен (и она таки пришла скоро из школы, хотя звали ее как-то иначе), и еще подумалось, каково было ее бабке (деда по военному времени, скорее всего, уже не было) тащить это чудо техники в киргизскую ссылку 1941 г. Хотя не исключено, что они приобрели «инструмент» позже, когда в очередной раз обжились на новом месте. Вопреки всему.

Тогда — примерно 40 лет назад — благодаря чисто эмпирическому опыту и стало вдруг понятно, какой могучей материальной силой в организации ландшафта выступает культура. Не «нация» и тем более не какая-то там «кровь» или «почва» в идиотском арийском смысле, а именно то неуловимое, что заставляет человека вести себя так, а не иначе. «Кровь», «почва» и сами люди всего лишь материальные носители, хотя их важной роли ни в коем случае не стоит отрицать. Но главное все-таки воспитание и окружение. Только оно формирует непобедимое самоочевидное убеждение, что перед домиком непременно должны цвести розы. А если это невозможно из-за климата или в силу варварского уничтожения частного пространства, то хотя бы в колхозной избе на 15 кв. м жилой площади высоко в горах должен стоять «инструмент».

Чтобы картинка не выглядела чересчур благостной, стоит напомнить высказывание В. Набокова, который провел несколько лет в берлинской эмиграции и наблюдал социокультурный сюжет с другой стороны. Опыт его лирического героя резюмируется в искреннем желании уничтожить всю немецкую нацию «до последней пивной кружки». Запишем это оценочное суждение в графу с условным названием «плюрализм русской культуры».

В моем частном случае щупленький седоватый хозяин избы и «инструмента» арийскими статями отнюдь не потрясал. Трудился он зоотехником в коровнике и знал все — от вил и навоза до трактора и доильной системы «Елочка». Говорить по-немецки, кажется, не умел. Но за политикой следил, читал газету «Правда» и был рад пообщаться с научными товарищами из Москвы, которых черт занес в долину киргизского Нарына.

Через несколько лет, уже в горбачевско-ельцинскую эпоху, довелось еще раз побывать в Серахсе. Немецкая деревня стояла мертвая, без крыш. От цветников ни следа. Ничего намеренно злоумышленного — как только появилась дыра в железном занавесе, представители оседлой европейской культуры снялись с насиженного за сто лет места и двинулись на историческую родину. Навстречу стрессам и обидам повторной адаптации. А вместо них пришли представители культуры кочевой, для которых самоочевидно, что верблюд должен сам искать себе пропитания, на то он и верблюд. Значит, конец немецким розочкам-цветочкам. Смена приоритетов территориального менеджмента на удивление быстро отражается в состоянии обитаемого ландшафта.

Демографический сухой остаток этой грустной истории заключается в том, что до Октябрьской революции в Российской империи на круг было около 2,5 млн этнических немцев. Включая прибалтийских, волжских и всех прочих. В значимых количествах они начали стягиваться сюда еще со времен Петра и особенно Екатерины Второй. Так продолжалось более 200 лет. Немцы очень много сделали для русской науки, музыки, архитектуры, медицины, военного дела и пр. и пр. Обживались, встраивались в ткань большого российского народа, чувствовали себя своими — хотя, конечно, стремились сберечь идентичность. Наверняка имели опыт локальных бытовых конфликтов на национальной почве — как без этого. Но в целом сумма плюсов была больше суммы минусов, они по доброй воле подчинялись законам государства и были ими защищены. Вследствие чего чаще ехали сюда, чем отсюда. Сальдо миграционного баланса и естественное движение населения были устойчиво позитивными.

Но после Октябрьской революции и особенно после 1929 г. что-то в устройстве обитаемой среды сломалось. Если оставаться в терминологическом пространстве экологии, она сократила емкость и оказалась неспособной удержать и прокормить на достойном уровне то количество людей, которое кормила прежде. Миллионы людей оказались лишними, неспособными найти устраивающее их место и приспособиться. В итоге русские люди немецкой национальности в массовом порядке потянулись обратно в Германию. Которая 200 лет была для них далекой и смутной, хотя приятной абстракцией. И вот вдруг…