Это было произнесено правильно, хотя с легким русинским призвуком.

– Д… да? – ответил он.

Внезапно – свет.

Перед ним стоял однорукий человек, держа здоровой рукой мешок и утирая нос обрубком запястья. Цветастый вышитый горский жилет был накинут на старую серую австрийскую форму. На голове, несмотря на жару, овчинная шапка с поднятыми ушами. Густые усы закрывают губы.

– Доктор!

Люциуш уставился на него, не зная, что ответить.

– Это же я, Крайняк! Крайняк! Да елки, дедушкина борода, не помните, что ли?

Да-да – однорукий, шмыгающий. Едят французы фуа-гра, британцы жрут филей. Обрубок машет ему вслед в тот последний вечер, когда они пошли искать Маргарету. Повар.

Но теперь лицо его было загорелым, жестким, усы – длинными.

– Господи!

Крайняк повернулся к охраннику и знаком велел ему развязать веревку на руках и ногах Люциуша. Потом приблизился, обхватил Люциуша за щеки ладонью и культей:

– Пан доктор! Повезло вам, друг мой. Они тут спорили, повесить вас так или сначала расстрелять.

Крайняк повел его наружу, к столу на задней стороне дома; мгновенно появились бутылка горилки и две деревянные кружки. Из дома вышла деревенская женщина в блузе и узорном платке. Одной рукой она прижимала к груди тощего серого поросенка, в другой держала длинный изогнутый нож. За ней шла девочка лет шести-семи с почти лысым ребенком на руках, чья макушка была усыпана пятнами кожной инфекции.

– Моя жена, – сказал Крайняк, положив руку женщине на поясницу. – Деревенская, вы, может, помните? Малыш вот наш.

Он обратился к женщине по-русински, и ее лицо прояснилось. Люциуш ее смутно помнил: тяжелые монгольские складки век, бледная родинка на крыле носа. Она засмеялась. Потом, не отпуская поросенка, она зубами подняла рукав на свободном предплечье и показала Люциушу свое запястье.

Он на мгновение задумался, что это за горский обычай, о котором он не слышал. Надо поцеловать ей запястье? Или, может быть, нож? Она выжидательно помахала рукой и что-то сказала. Крайняк улыбнулся:

– Вы ей нарыв на руке вскрывали, не помните? Прошло! Как и не было!

Люциуш был практически уверен, что нарыв вскрывал не он, но не имело смысла омрачать их радость. Он дотронулся пальцем до запястья:

– Как зажило-то.

Женщина опять что-то сказала, Крайняк ей ответил. Он повернулся к Люциушу:

– Завтра двинетесь дальше, но сегодня вы наш гость. Проголодались небось?

Поросенок дернулся, как будто догадался, о чем речь.

– Только если вы и так что-то готовите, – ответил Люциуш со всей беспечностью, на какую был способен.

Он смотрел, как Крайняк наливает горилку. Вот сейчас спрошу, думал Люциуш. Сейчас все узнаю. Но повар еще ни разу не упомянул Маргарету, и это его останавливало. Он торопливо глотнул, как будто набираясь сил для дальнейшего. Знакомый запах напомнил ему, как в «операционной» стерилизовали руки. Но вкус успел забыться; он закашлялся.

Крайняк рассмеялся и ущипнул пегого младенца за нос; тот расплылся в улыбке.

– Город-то разнежил доктора.

Он засунул свою единственную руку в нагрудный карман, достал металлический портсигар, протянул Люциушу, но тот, все еще кашляя, помотал головой. Крайняк открыл портсигар, вытащил сигарету, зажав ее между безымянным пальцем и мизинцем, закрыл портсигар, поднес сигарету к губам, вернул портсигар в карман и достал оттуда спичечный коробок; прижимая его мизинцем, зажег спичку. Ловкая, уверенная череда движений, выдающая неожиданную координацию. Он затянулся. На колени к нему запрыгнула кошка, и он погладил ее культей.

Люциуш подумал, объяснит ли ему Крайняк, что это были за люди, что у них за оружие, что за цветастый китель у него поверх старой формы. Но отсутствие воинских отличий и каких-либо признаков полевой организации подсказывало ему, что они не относятся ни к польской, ни к украинской армии. Но кто же они тогда? Крайняк вроде бы родом из близлежащей деревни. По тем солдатам казалось, что они из каких-то местных частей, – Люциуш знал, что после падения Австрии даже горцы стали провозглашать собственные республики. Он вспомнил отцовские слова в тот вечер на террасе возле карты военных действий, подумал о костре, из которого во все стороны разлетелись горящие угольки.

Но Крайняк не сказал ничего, и взгляд его, казалось, остановился на шпиле церкви, которая была от них в двух шагах.

– Вы, значит, вернулись, чтобы найти друга, – сказал он, обращая свои темные глаза на Люциуша. – Надо думать, вы имеете в виду нашу сестру.

В ту ночь, когда все пошли ее искать, Маргарета вернулась очень поздно.

Она никак не объяснила свое отсутствие и вообще была рассеянна. Ее явно что-то расстроило, но что – она не говорила.

Они ударили в церковные колокола. Вернулся Жмудовский, потом Шварц – помните, пан доктор, этот, с окаменелостями? Все, кроме Люциуша. Спустя несколько часов Маргарета и еще несколько человек отправились на поиски. Но туман сгустился так сильно, что тропинку-то едва было видно. Все равно искали; наша добродетельная сестра не сдавалась.

Только наутро они услышали первые артиллерийские залпы. Они снова выслали поисковую группу, но найти его не могли – пан доктор и сам знает. Военные действия шли уже прямо за холмами, ходить далеко было рискованно. Она совсем голову потеряла, сказал Крайняк. Металась по церкви, выходила на дорогу, шла вверх по реке, чтобы еще поискать.

Во второй половине дня снизу из долины прибыл вестовой. По холмам движется русская кавалерия, сказал он. Приказано эвакуировать пациентов в Польшу; по донесениям, к югу русские части захватывают местность в клещи.

Крайняк отпил еще.

– Но она не хотела.

Невероятное упрямство! Когда прибыли эвакуационные бригады, речь шла уже о том, что казаки добрались аж до Коломыи. В церкви была полная неразбериха. Раненых по одному сгружали в грузовики. Маргарета ждала, пока самых тяжелых пациентов погрузят в последний санитарный фургон, потом залезла туда же. Когда они добрались до устья долины, от равнин поднимался дым, дороги были запружены войсками. В Надворной солдат поделили по тяжести травм, самых тяжелых послали в Самбор, она поехала с ними, Жмудовский остался. Больше Крайняк ни его, ни ее не видел. Стоило им добраться до Надворной, как его отправили обратно на фронт – на этот раз не поваром, а солдатом.

– Вот с этим. – Он поднял свою культю.

Но после слова «Самбор» Люциуш почти ничего не слышал. Перед его глазами возникла железнодорожная карта, впечатанная в память за время, что он служил в санитарном поезде. Самбор. Он был там вскоре после нового назначения. Наши пути пересеклись. Он почувствовал головокружение, пока пытался переварить этот факт. Лето, август. Да, он помнил эти изнывающие от зноя палаты.