Это мог быть кто угодно, подумал он, пока его мир сужался до размера этих точек. Любой солдат, любой деревенский ребенок.

В руке они были прохладными; в пыли отпечатались два пустых кружка.

Оставалось еще только одно место. Дверь, ведущая во двор из ее комнаты, заскрипела под его нажимом, преодолевая слой земли, облепивший порог. Снаружи двор зеленел некошеной травой. В воздухе ткались поденки, мелкие мошки, комары и бабочки. Бук шелестел листвой, с высоких ветвей свисали сережки. Его алтарь, его памятник – в прямом смысле слова, не дающий забыть, – с серой, гладкой, ничем не тронутой корой. Никакого солдата. Никакого обезображенного призрака. Никаких криков, никакого желто-красного снега. Ничего у подножия – кроме высокой зеленой травы, колеблющейся на ветру. Старый, безразличный памятник тому, что утрачено.

Он подумал о военных памятниках Вены, о том, как скорбящие опускаются перед ними на колени, возлагают венки, зажигают свечи, молятся о благополучном возвращении сына. Но он искал прощения и искупления и не мог придумать, какое подношение годилось для такой цели.

Ветви бука снова зашелестели. В вышине подала голос белка.

Да. Я знаю. Пора.

Они выехали на паре карпатских лошадок – маленьких мышастых созданиях, которые безропотно продвигались по грязи. В лесу было влажно и тепло. Стаи комаров звенели в столбах света, протянутых сквозь лиственный покров. Крайняк ехал впереди, положив винтовку поперек седла, внимательно вглядываясь вперед. Было уже ясно, что он не объяснит Люциушу, с кем он тут, за что они сражаются. Но Люциуш не настаивал. Их горстка казалась такой беззащитной перед армиями в долинах. Может, будет спокойнее, если он ничего не узнает.

Один раз, пересекая поляну, Крайняк тихо свистнул, и откуда-то из чащи раздался ответный свист. Но они никого не встретили, и в лесу было так тихо, что Люциуш то и дело проваливался в дремоту.

Уже вечерело, когда лес расступился; Люциуш спешился, Крайняк тоже. Стоя на опушке, Люциуш подыскивал слова, чтобы поблагодарить повара. Но что он мог сказать? Что в их пьяном разговоре про соленья, зимние игры в футбол, про солдата, носившего в карманах аммониты, Люциушу как будто вернули что-то потерянное? Что Крайняк оказался теперь единственным из всех, с кем он по-настоящему попрощался?

– Прощайте, – сказал Крайняк. Он поцеловал его в обе щеки и третий раз – в лоб.

– Прощайте.

И, взяв лошадку Люциуша за поводья, повар шмыгнул носом и исчез в глуши.

К полуночи Люциуш вышел на пустынную дорогу в сторону Долины.

Ему удалось поспать в стороне от обочины, под укрытием перевернутой телеги. Утром мимо проследовала польская колонна, направляющаяся на запад. Взглянув на письмо Боршовского, военные без разговоров взяли его с собой, так что Люциуш даже не успел выложить им заранее подготовленное витиеватое объяснение.

Через два дня он был в Самборе.

Он заночевал в гостинице «Коперник» в центре города.

Люциуш уже неделю не мылся; обувь и одежда не оставляли сомнений в том, что позади у него долгий путь. Он нашел цирюльню прямо напротив гостиницы, и косоглазый человек с обветренными розовыми руками, у которого отчего-то не было больше ни одного посетителя, царапая ему шею туповатым лезвием, поделился зловещей историей о нехватке барсучьего волоса. Освободившись, Люциуш нашел на другой стороне площади галантерейный магазин. На полках почти ничего не было; самые длинные штаны оказались ему коротковаты. Светло-болотные, в духе тропического исследователя. Но что делать.

Районная больница размещалась в том же здании, что и прежний полковой госпиталь, который, в свою очередь, располагался на месте еще более старой холерной лечебницы за столетними укреплениями, из-за которых казалось, что осада продолжается. Он бывал здесь уже, когда служил на санитарных поездах. Но внутри стен ничто не напоминало о постоянной суете, которую он помнил по военному времени. Высокая статуя кого-то, чье имя ему было незнакомо, стояла возле дорожки, ведущей ко входу, – видимо, борец с холерой из давних времен. По траве бродили козы. Семейство расположилось на пикник.

Он остановился. Сестра милосердия сидела рядом с молодым человеком в инвалидной коляске и тихонько кормила его из миски. Люциуш почувствовал в горле ту знакомую дрожь, что каждый раз охватывала его, когда венские инвалиды напоминали ему Хорвата. Это, конечно, не был он, это не была она, но в мягкой манере сестры что-то напомнило ему давнюю картину – Маргарету и их солдата. У этого не было ни кистей, ни ступней. Обморожение, скорее всего, подумал Люциуш, пытаясь найти убежище в медицинских мыслях. Хотя по неподвижности, по остановившемуся взгляду можно было предположить, что обморожением дело не ограничивается.

Возле входа в больницу несколько стариков играли в тарок и не обратили на Люциуша никакого внимания.

Он поднялся по лестнице и зашел в корпус. В войну, насколько он помнил, даже фойе было заполнено пациентами, но сейчас там никого не было. Стол, рядом пустующий стул, на листке расписано время посещения. У дальней стены – небольшой стеклянный шкаф, по обе стороны от него висели ежегодные групповые фотографии сотрудников, как и в каждой виденной Люциушем больнице. Двери вели в отделения, что было указано в табличках над ними, – Oddział 1 и Oddział 2.

В дверях имелись небольшие стеклянные вставки, через них Люциуш видел, что в отделениях кто-то передвигается. Но он мешкал – как и прежде, с Крайняком. Дело было не столько в боязни напороться на очередной оборванный след; он страшился того, что еще может узнать. Ему было известно только, что в 1916 году Маргарета была жива и находилась в Самборе. До решающей волны русского наступления, до эпидемий тифа в переполненных госпиталях, до испанки.

Он подошел к шкафу, как будто его содержимое каким-то образом могло подсказать дальнейшие шаги. Там были выставлены фотографии, относящиеся к истории госпиталя, старый кирпич из кладки первого фундамента, зубоврачебные щипцы вполне средневекового вида и пара птичьих чучел без этикеток; одно повалилось на бок. Он взглянул выше, на настенные снимки. На первом два серьезных врача позировали на том крыльце, которое он сам только что миновал, в окружении медицинских сестер. На рамке значилась дата – 1904 год.

Он быстро просмотрел остальные фотографии – 1905, 1906 – и проследовал дальше, к другой стороне шкафа. После 1913-го была пауза; следующие снимки относились к 1916-му. Люди выглядели иначе: они были худее, сложные чепцы сестер сменились более простой формой Красного Креста.

1917-й. И тут Люциуш замер.

Она стояла в первом ряду, вторая справа. Даже в скудном свете фойе, даже с темными длинными волосами, спускавшимися из-под простого сестринского чепца, не узнать ее было невозможно. Те же ожидающие чуда глаза, приоткрытые, готовые улыбнуться губы, взгляд, слегка отведенный от объектива, устремленный к небу. На ней была светская форма медицинской сестры, а не монашеское одеяние, но этому он уже не удивился.