– Произошло что-то плохое, что вызвало твое беспокойство? – Белинда выглядела спокойной, но я знала, как быстро это может измениться, и хотела сменить тему.

– К нам на ужин приходил мужчина, один из Кольтов. Зили он понравился, но с тех пор мы его не видели, – сказала я ровным голосом, вернувшись к своему рисунку. – Между ними ничего не было, но она теперь сама не своя.

– Это напомнило ей о том, чего она никогда не сможет иметь.

– Я надеялась, что со временем она перестанет хандрить, но прошла уже целая неделя.

– Беда еще в том, что ты никогда не сможешь ее понять.

Я перестала рисовать.

– А я-то думала, что я единственная женщина на земле, которая может ее понять.

– Ты не знаешь, каково это – всей душой хотеть выйти замуж и завести детей, понимая, что тебе это не суждено.

Я недоуменно посмотрела на маму.

– Но мне же тоже не суждено.

– Ты этого и не хочешь. Ты совсем другая, – сказала она, и я вспыхнула; к моим щекам прилила кровь, кожа горела. Белинда смотрела на меня, и я отвернулась, пытаясь спрятать лицо.

– Мы с тобой очень похожи, – сказала она, нагнувшись и дотронувшись до моей руки, словно такое сравнение должно меня успокоить. – Мне мою жизнь навязали, и я рада, что с тобой этого не случится. Сестры освободили тебя.

Я сфокусировалась на море, парусных лодках, отсюда казавшихся мотыльками, и плотных лучах солнца. Белинда редко говорила так четко и убежденно, но меня удивляло не только то, как она говорила, но и что именно.

– Ты не понимаешь, какой дар они тебе передали.

Дар? Странно было думать о случившемся с моими сестрами как о даре.

– Я не хотела выходить замуж за твоего отца, ты же знаешь.

– Знаю. – Я отложила альбом и потянулась, чтобы поправить ей плед. – Мама, прошу тебя, ты сама себя расстраиваешь.

– Но в моей жизни есть вещи, о которых ты не знаешь.

– Конечно, – сказала я, и подумала, что и хорошо, что не знаю. И не нужно мне знать.

– Я никогда не любила его, он мне даже отдаленно не нравился. Ни его лицо, ни то, как он разговаривал, ни его запах – все в нем вызывало у меня отвращение. Перед свадьбой я проплакала несколько дней.

Все это я слышала и раньше – и теперь очень надеялась, что на этом она остановится.

– Хочешь, я схожу нам за бутербродами? Ты наверняка проголодалась.

Но она не остановилась.

– В первую брачную ночь, в медовый месяц, в любую ночь, когда он приходил ко мне, меня ждал ад. Когда я просила его перестать, плакала, говорила, что мне больно, он отвечал, что я привыкну, что я его жена и отказывать ему не имею права. Он раздевал меня, прикасался ко мне везде руками и губами, и я ненавидела его за это, ненавидела его язык и запах его дыхания. То, что он со мной делал, – он уверял меня, что однажды боль уйдет, но для этого он должен продолжать делать то, что делает. Он говорил, что со временем я перестану так сильно это чувствовать и тогда перестану его ненавидеть.

Я снова попросила ее перестать. Она не впервые жаловалась на отца, но в такие интимные подробности меня раньше не посвящала. Я больше не могла этого слышать.

– В наш медовый месяц я уже не чувствовала себя человеком. Мне казалось, что вместо меня по земле бродит моя тень. Я удивлялась, что меня вообще видят другие люди.

– Я не хочу это слушать.

Она пристально, напряженно посмотрела на меня, как в былые дни.

– А кому еще я могу об этом рассказать?

Я испугалась, что у нее случится очередной приступ, и обернулась, выискивая глазами санитара, но тут она успокоилась.

– Женщины не должны так разговаривать, я все понимаю. – Она снова похлопала меня по руке. – Но что они мне сделают, лепесточек? Это мое последнее пристанище.

По ее лицу пробежала тень облегчения, словно она сказала что-то, что давно хотела сказать. Она подтянула повыше плед и еще глубже зарылась в него. Я подумала о том, что через два года мы с Зили уедем в неизвестном направлении и нашим поездкам сюда придет конец.

– Мы могли бы уехать, – сказала я. – Ты, я и Зили.

– Вы должны уехать, да. А я закончу свои дни здесь.

– Не говори так. – Я вспомнила наш предпоследний визит – «Заберите меня с собой, лепесточки!» – и то, как сильно я потом переживала. Но эта покорность судьбе была почему-то еще хуже.

– Твоей обузой будет Зили, а не я. Тебе нужно удержать ее от безрассудных поступков, или она последует за сестрами. Ты не должна этого допустить.

Потом мы долго сидели молча, хотя я никак не могла перестать думать о ее словах. Признавала я это или нет, но я несла бремя ее несчастий. Я не просилась на этот свет, но каким-то образом оказалась замешана в том, какой была ее жизнь.

Я еще немного порисовала, а потом увидела, что к нам направляется санитар.

– Он уже идет сюда, – сказала я.

– Хорошо, я немного устала. Ты не возражаешь, правда? – Она подняла одеяло и вытянула ноги. Я сказала, что не возражаю, но, как ни странно, я бы посидела еще. Без укоряющих взглядов Зили и ее нервного нетерпения я с удовольствием проводила время с мамой; и пускай сегодня Белинда надавила на мои болевые точки, которые я сама предпочитала не исследовать, даже это было в какой-то степени очищающе.

– Не приезжайте сюда какое-то время, – сказала она, когда санитар помогал ей подняться со стула. – Вам с Зили нужно отдохнуть от этих поездок. Сосредоточьтесь этим летом на себе. Зили нуждается в тебе, а я ее только расстраиваю.

– Ты уверена? Для меня это вовсе не затруднительно, – ответила я, понимая, что Зили как раз очень обрадуется.

– Да, уверена. – Она обхватила меня руками, притянула к себе и быстро прошептала мне на ухо: – Ты должна позаботиться о Зили.

Она говорила так, словно знала, что больше мы не увидимся.

3

Вернувшись домой, я ожидала обнаружить Зили за пианино, играющей какую-нибудь мрачную пьесу; с того дня, как она выпустилась из школы, по нашим коридорам то и дело разносились «Гноссиенны» Эрика Сати. Но меня встретила тишина. Я зашла в спальню и позвала Зили, но ответа не услышала. Должно быть, за ней заехала Флоренс и забрала ее куда-нибудь в кино.

– Боже, храни Флоренс, – сказала я, набирая ванну. Какое-то время я отмокала, а потом спустилась на кухню и сделала себе бутерброд. В доме стояла пугающая тишина. Отец уехал на какое-то мероприятие с гольфом и последующим банкетом, поэтому миссис О’Коннор и Доуви он отпустил на выходной.

Я взяла набор для акварели, надела шляпу от солнца и пошла на луг. Расположившись на траве, я стала рисовать все, что видела вокруг, – цветки мака и монарды, все эти успокаивающие образы, которые мой профессор вряд ли бы одобрил. Но я не хотела думать о чем-то еще, особенно о Зили и своих волнениях, которые я передала маме. Там я провела целый день и даже немного поспала, а когда возвращалась, на подступах к дому увидела Зили.

– Айрис! – пропела она звонко, что было несколько неожиданно.

– Ты где была? – спросила я, обернувшись через плечо и открывая боковую дверь на кухню. Я надеялась, что она перестала хандрить, но не хотела показаться слишком навязчивой.

– Мы ходили под парусом, – выпалила она, забегая за мной в дом.

– Под парусом? – Я положила альбом и краски на кухонный стол.

– С Флоренс и Эдвином. Он купил яхту. – Она налила в стакан воду из-под крана и выпила его залпом.

Это было очень непохоже на нее: ничего мне не сказать об этом накануне. Как только ее куда-то приглашали, она тут же прибегала ко мне спрашивать совета о том, что надеть и какую прическу сделать.

– Ты с утра ничего об этом не говорила.

– Мы решили спонтанно. – Она пожала плечами. – Флоренс позвонила, как только ты ушла.

Я сняла шляпу и пригладила повлажневшие волосы.

– С каких пор у Эдвина