Сын ружья

1957

1

Всю первую неделю моих занятий по искусству Зили была мрачнее тучи. Каждый день, одеваясь перед выходом в колледж, я уговаривала ее пойти со мной.

– Разве тебе не хочется куда-нибудь сходить? – спросила я в самое первое утро, застегивая новое платье из «Бонуита» – кремовое трикотажное платье на пуговицах, в коричневый горошек.

– Ты могла бы поиграть на пианино в музыкальной комнате или поплавать в бассейне, – добавила я, надевая легкие туфли-лодочки, но она не потрудилась ответить. На интенсивный курс художественного мастерства я записалась в том числе для того, чтобы улизнуть от нее, но при мысли о том, что она весь день будет хандрить у себя в комнате, мне становилось не по себе. – Зили? Тебе нужно иногда выходить из дома.

– Я не хочу никуда ехать, – ответила она из кровати.

Каждый день я предлагала ей отвлечься, и каждый день она угрюмо отказывалась. Пятницу я собиралась провести в Нью-Йорке со своей группой – каждую неделю мы посещали музеи и галереи, и я снова попыталась убедить ее поехать с нами (наш профессор наверняка не стал бы возражать), но Зили сказала, что ей это неинтересно. Я уехала одна – на машине до вокзала в Рае, оттуда на поезде до Нью-Йорка. Гринвичский вокзал был ближе, но пребывание в поезде я стремилась свести к минимуму. Я вообще не любила поезда, метро и автобусы. Все эти переполненные вагоны с кучей мужчин, которые постоянно сталкиваются с тобой или прижимаются ногой к твоей ноге, когда садятся рядом. Казалось, что другие девушки их попросту игнорируют; для них это было мелкой неприятностью, ценой, которую они платили за то, что осмелились вторгнуться в мир мужчин. Но для меня в этом крылась опасность, и я очень хорошо это понимала.

В Музей Сэндлера, что у Грамерси-парка, я опоздала – слишком долго уговаривала Зили поехать со мной. Моя группа уже ушла осматривать экспозицию художников абстрактного экспрессионизма. К моему большому удивлению, один из залов выставки был целиком посвящен работам женщин, и именно там я нашла своих сокурсниц.

– Ты не так уж много пропустила, – сказала Сьюзен, одна из наших девочек, когда я подошла и извинилась за опоздание. Наш профессор сидел на скамейке напротив картины Хелен Франкенталер «Горы и море», а все остальные стояли за ним.

– Тебе не кажется, что это похоже на рисунок пальцами? – сказала Сьюзен. – Так и ребенок бы смог.

Девочки засмеялись.

Профессор молчал. Его звали Нелло, и я даже не знала, имя это или фамилия; он настаивал на том, чтобы к нему обращались просто Нелло. «Без всей этой буржуазной профессорской ерунды», – говорил он. Каждое лето курс по искусству вел приглашенный преподаватель, и в этом году это снова был француз, хоть и не такой импозантный, как предыдущий. О себе он рассказал мало – упомянул лишь, что иммигрировал из Франции во время войны, что является стипендиатом и что его работы выставлялась в галереях; все это он быстренько отчеканил, словно ему было неловко оттого, что он добился какого-то успеха.

– Смотрите на вещи шире, дамы, – наконец сказал он, не отрывая глаз от картины. Другие посетители вряд ли догадались бы, что он наш преподаватель. Он выглядел так, будто зашел сюда случайно, со скамейки в парке. На нем были мешковатые серые брюки и мятая белая рубашка, верхние и нижние пуговицы не застегнуты. Ни пиджака, ни галстука. Его тонкие волосы неприметного цвета сепии торчали во все стороны и напоминали птичье гнездо. Мне он казался мужчиной среднего возраста, но с таким же успехом ему могло быть тридцать с чем-то лет.

В качестве подготовки к выставке он заранее прочел нам лекцию об абстрактном экспрессионизме и рассказал о непредметно-изобразительных формах искусства. Он пояснил, что на выставке мы не увидим традиционных пейзажей и портретов, а в том, что увидим, вряд ли сможем найти узнаваемые образы. Художники-абстракционисты не стремились к трехмерности – наоборот, их работы были плоскими, как сам холст. Он рассказал нам и об их художественной технике – например, Джексон Поллок опускал свои холсты на пол и кисточкой разбрызгивал на них краску. Как и сюрреализм, говорил он, абстрактный экспрессионизм рождается из бессознательного, это попытка выразить то, что обычно выразить невозможно – человеческие эмоции. Послевоенная разруха, атомный век… художники искали новые способы изображения хаоса, царившего в наших головах и в нашем мире.

Но, оказавшись в музее, в окружении таких картин, многие из нас все равно недоумевали.

– Я не понимаю, – прошептала одна из девочек.

– Здесь нечего понимать, – так же шепотом ответила ей Сьюзен. – Это просто пятно краски. – Она задумчиво крутила свою брошку со шмелем, приколотую к тугой блузке, пытаясь разобраться в том, на что же именно она смотрит.

– Это импровизация, как джаз, – сказал Нелло, все еще не отрывая взгляд от картины. – И это великолепно.

– Я не люблю джаз, – сказала Сьюзен. – Предпочитаю Бадди Холли.

– Бадди кто?

– Неважно.

Сьюзен и другие девочки воспользовались тем, что Нелло погрузился в картину, и разошлись по другим залам, а я осталась с ним, рассматривая «Горы и море». Нелло сидел, вытянув вперед свои длинные ноги в потертых кожаных мокасинах и скрестив голени, из-за чего пройти перед ним было практически невозможно. Он словно хотел, чтобы картина принадлежала ему одному.

Мне не казалось, что это рисунок пальцами, но разглядеть в «Горах и море» пейзаж я никак не могла. На бежевом фоне были изображены казавшиеся беспорядочными нежно-розовые, голубые и светло-зеленые пятна. Это были приятные цвета, даже успокаивающие, но композиция выглядела так, будто перед нами – случайность, а не цельное художественное произведение.

Нелло взглянул на меня:

– Что ты чувствуешь, когда смотришь на эту картину?

– Растерянность, – слишком быстро ответила я и тут же пожалела о своей поспешности.

– Не пытайся разгадать ее. Это не загадка, – сказал он. – Пройдись вокруг, найди работу, которая тебе нравится, и посиди рядом с ней.

Я медленно пошла по залу женских работ. Единственной художницей, о которой я раньше слышала, была Мэри Кэссетт. Наш основной преподаватель, мистер Ричардсон, говорил нам, что раньше искусство производили мужичины, а женщины служили для них вдохновением. Я решила, что, наверное, поэтому так много женщин, изображенных на картинах в нашем учебнике, были обнаженными – нимфы Уотерхауса у водяных лилий, чувственные дамы Ренуара, та невероятная картина Мане с завтраком на траве, где двое полностью одетых мужчин сидят рядом с женщиной, с которой, видимо, слетело платье, – это не было похоже ни на один виденный мной пикник.

Но на этой выставке женщины были художницами, а не моделями: Ли Краснер, Элен де Кунинг, Хелен Франкенталер и другие. И они писали не то, что могло бы ожидаться от женщины, – здесь не было никаких цветочных садов, матерей с младенцами или уютных домашних сцен. В их работах не было ничего узнаваемого, лишь калейдоскоп цветов в бесконечных сочетаниях. Я вспомнила слова Нелло о том, что эти картины отражали бессознательное, и решила, что именно это вижу вокруг себя – попытки женщин выразить то, что другими способами выразить невозможно. И я не знала, как к этому относиться.

Большинство холстов в зале были огромными. Я увидела свободную скамейку и села напротив довольно темной картины, которая привлекла мое внимание. Уже сев, я увидела табличку с названием: «Воспоминания о моей матери», Рут Дэвидсон Абрамс. Картина состояла из оранжево-красных, сине-черных, зеленых, золотых и белых мазков, и в этих цветах было движение – словно водопад, они струились вниз по холсту. Мне показалось, что в правом верхнем углу я разглядела очертания лица, но возможно, это было лишь мое воображение. Работа была написана языком, который я не умела читать, и все же она говорила со мной, отраженные на ней воспоминания говорили со мной. Я попыталась понять почему.

Через несколько минут разглядывания картины я осознала, что, если бы мне захотелось выразить в красках воспоминания о Белинде, они были бы такими же абстрактными. Я могла написать ее портрет, но то, какие чувства она во мне рождала, то, какой