Несколько раз Карина собирала таблетки в ладонь, наливала воды в стакан, стояла перед зеркалом, спокойно рассматривая свое отражение, даже подносила сжатую в горсть руку к губам. И в этот момент что-то останавливало ее, не давало сделать последнее движение. К горлу подкатывала тошнота, ноги слабели.

Она ненавидела себя за трусость и безволие, но, повинуясь внутреннему приказу, покорно возвращалась обратно в ванную, вновь аккуратно раскладывала таблетки на полочке до следующего раза.

Ее существование шло по инерции: утренний подъем, приготовление пищи, какие-то телефонные разговоры, поездки в метро и автобусе. Все это Карина проделывала будто во сне, не слыша, не воспринимая окружающий мир.

Боли не было, той, невыносимой, острой боли, которая, казалось бы, должна была раздирать ее на части. Видимо, сработал какой-то важный нервный центр, погрузив организм в спасительный наркоз…

Через день после трагедии прилетели хористы во главе с Любашей, а с ними постаревший на десять лет, сгорбившийся Михалыч — его не было на борту разбившегося самолета, он остался в Хабаровске послушать выступление хора.

В капелле прошла гражданская панихида. Стена возле зала была сплошь увешана фотографиями в траурных рамках, пол перед ней завален цветами.

В фойе собрались все, кто по каким-то причинам не поехал на гастроли, — заболевшие, стажеры, второй состав оркестра. Руководила церемонией Любаша, непривычно бледная, с опухшим лицом, затянутая в черный бархат. Голос ее заметно дрожал, время от времени она прерывала свою речь, опускала глаза, шумно дышала в микрофон. Она говорила о том, что произошедшее — чудовищная несправедливость, что долг оставшихся в живых во что бы то ни стало возродить коллектив в память тех, кто сумел поднять его на такую высоту.

В зале, не стесняясь, плакали в голос.

На смену Любаши пришли другие ораторы.

Карина, стоя поодаль от всех, возле самой двери, пыталась вникнуть в то, что произносили выступающие, и не понимала ни слова. В какой-то момент ее взгляд выхватил из толпы Галину — та стояла у окна, закрыв лицо руками, и медленно, равномерно раскачивалась из стороны в сторону.

Карина вспомнила фотографию Шмелева, большую, цветную, висевшую на стене рядом с фотографией Олега, почти вплотную к ней. Её поразила мысль о том, что ведь они с Галей, по сути, товарищи по несчастью, обе потеряли любимых. Но если Галина не скрывает своего горя, то почему же она, Карина, стоит здесь, посреди зала, точно соляной столб, с омертвевшим лицом и сухими глазами? Неужели и теперь, после смерти Олега, она подсознательно продолжает бояться раскрыть тайну их отношений?

Карина почувствовала зависть к Галине. Вина той казалась ей куда меньше собственной — ведь Галя не была знакома с женой Павла, не являлась ее лучшей подругой, человеком, которому безоговорочно доверяют.

Теперь она имеет право страдать, а Карина этого права лишена.

…Она оторвала взгляд от Галины, обернулась и увидела Михалыча. Тот на цыпочках, крадучись, пробирался к выходу из зала, низко опустив голову.

Ощутив, что на него смотрят, дирижер замер на месте, потом медленно поднял лицо. Губы его беззвучно шевелились.

Карина сделала шаг ему навстречу.

— Почему я не оказался вместе с ними? — едва слышно прошептал Михалыч. — Почему?

Он, казалось, обращался сам к себе, не замечая ни Карины, ни вообще чьего-либо присутствия, и отступал, отступал все дальше, за дверь.

Глядя на пришибленную, съежившуюся фигуру дирижера, Карина с удивлением обнаружила, что не чувствует к нему ненависти за то, что он фактически погубил Олега, уговорив его лететь на гастроли. Более того, она была твердо убеждена, что Михалыч, пожалуй, единственный, кто сейчас способен её понять в полной мере. Его жестоко терзало, что он остался жив, а не разбился вместе с другими, не разделил их участь. Он искренне жалел, что уцелел, он жаждал исчезнуть, воссоединиться со своим оркестром, остаться с ним навечно.

Эта же мысль круглосуточно атаковала Карину, сводя ее с ума… Днем она находила себе разные занятия, чтобы хоть немного отвлечься, а ночью, оставшись одна, кусала подушку, сдерживая рвущийся наружу крик отчаяния.

Сидя в темноте без сна, глядя прямо перед собой сухими, воспаленными глазами, она раз за разом повторяла одну и ту же короткую фразу: почему?

Почему Леля и Олег ушли туда, не взяв ее с собой, зачем оставили здесь, мучиться в одиночестве. Ведь если Карина вторглась в их трагические, но неразрывные отношения, то и умереть должна была именно она, как нарушительница некой неподвластной разуму гармонии.

Именно творцу этой гармонии, тому, кто сейчас холодно и отрешенно смотрел на нее сквозь мглу, адресовала Карина свой вопрос. Но ответ на него не приходил.

…Настал черед похорон.

Первой хоронили Лелю. Зал прощания перед моргом наполнили чужие, незнакомые люди в черном. Те, кого Карина никогда прежде не видела, но о ком много слышала от Лели во время их бесконечных посиделок на кухне и в гостиной.

Удивительно, но Леля, несмотря на свой неблестящий интеллект и довольно примитивный лексикон, сумела обрисовать членов своей семьи столь красочно и метко, что Карина узнавала их одного за другим безо всякого труда.

Совсем еще молодая, высокая, светловолосая женщина с красивым, но странно неподвижным лицом — Лелина мать. Она частыми, суетливыми движениями что-то все время поправляла на умершей — то отводила со лба прядь волос, то плотней застегивала пуговицу на платье, зачем-то теребила цветы, касалась дочериных пальцев. А лицо ее при этом оставалось все таким же окаменевшим, точно маска.

Оно оживилось лишь раз — когда рядом упомянули имя Олега. Тогда губы матери дернулись и искривились в гримасе ненависти.

— Он, — прошептала она очень тихо. Но Карина услышала. — Он виноват. Из-за него…

Женщина не договорила, захлебнувшись воздухом, резко наклонилась к гробу, забормотала что-то неразборчивое, жалостно-страстное.

Чуть в стороне от нее заплаканные белобрысые мальчишки-погодки боязливо жались к высокому усатому мужчине в военной форме. Лелины братья.

Сам мужчина, статный, красивый, плотный, с ходящими под скулами желваками. Отчим.

Еще какие-то родственники, подруги по училищу — сплошь подтянутые худосочные девочки с гладкими прическами и лебедиными шеями.

Вдруг оказалось, что всех их так много, и Карина не может пробиться через их спины к Леле, ждущей ее и молчащей, навек молчащей, свободной теперь от Олеговой власти.

Тихо потрескивали свечи, дюжий, бородатый больничный священник нараспев читал молитву. В помещении было холодно и промозгло, хотя на улице ярко светило солнце…

На поминках Карина подсела к Левиной матери — та была изрядно пьяна, глаза ее