– Впусте день провели, – сокрушался Степан Мачехин.

– Впусте… – согласился Ждан Иваныч со вздохом.

Алешка чуть не заплакал. Он отбежал к бойнице башни и вызарился на Пожар. В глазах стояли слезы, и оттого галки над крестами храма Покрова слились в сплошное черное месиво.

– Покупайте «Повесть о Фоме и Ерёме»! – неслось снизу, от лавчонок, приткнутых слева и справа на мосту в пять саженей ширины.

– Есть «Повесть о попе Савве»!

– Деревом плетено «Слово о мужах ревнивых»! Кто похощет брюхо надорвати – покупай «Азбуку о голом и небогатом человеке»!

– «Повесть о Марфе и Марии»!

– Иконка свежеписана! Ико-онка – Христос с чашею!

– «Служба кабаку»! Ести «Служба кабаку»! Тем, хто без ума и без памяти пьет, вельми пользительна!

Алешка увидел, как стрельцы тащили какого-то чернокнижника.

– Сия книга в ведомости была? – кричал стрелец. – Я тя до патриарха!..

Алешка отошел от бойницы и присел позади озабоченных мастеров. Степан Мачехин постукивал молотком по колоколу.

– Вот! Вот тут и есть! – тыкал он пальцем в самый раструб отливки.

– Немного не дыра, экой изъян! – вторил старый кузнец.

– Переливать надобно.

– Надобно, не то при перечасье сей бой хрипеть станет. Не ведаю, отчего оно сподобилось?

– И я не вем, – развел руками Степан.

Старик внимательно посмотрел на красивое, тонкое лицо литейщика, наклонился к нему и так, чтобы не слышал Алешка, спросил:

– А ты не грешным пришел на литье? У?..

– Нет, дядька Ждан. Не грешен, истинно говорю! Будто я не ведаю того! Мне еще Чохов-старик говорил про то: на литью иди, как к Божьей пчелке, чистым да безгрешным, а не то все прахом пойдет! Ведаю про то…

– А где ныне тот мастер? – спросил Ждан Иваныч.

– Жив еще старик! Ходит меж дворов, куски сбирает. Дьяк Пушкарского приказа осерчал на него, что-де иноземцев не слушал, а старик ему ответствовал не по чину… А чего слушать Чохову иноземцев, коли он Царь-пушку отлил? Эвона стоит!

Старый кузнец поднялся, собрал инструмент, отнес его в угол башни и прикрыл фартуком. Повернулся к Степану из угла:

– А я бы слушал, будь то иноземец или свой человек, был бы он при уме токмо. Люди бегают по Пожару, торгуют, шалят по дорогам, власти ищут, через то все золота норовят ухватить, одначе золото лежит в головах да в руках. Вот руки у тебя золотые – я сразу сметил на литейном дворе.

Степан зарделся от этой похвалы и тоже поднялся с колен.

Они вышли из башни, и поскольку Флоровские ворота были уже закрыты стрельцами, пришлось идти к Никольским. В Кремле после дождя было грязно, особенно близ стен. Сегодня было грязно, как никогда в эту осень, поскольку с утра царь выехал с двумя полками за Москву осматривать свои конюшни – вот и намесили грязи. В минувшие дни к семи тысячам лошадей в царских конюшнях прибавилось еще пятьсот с лишним – это «десятые» ногайские лошади. В этот год снова открылись ногайские лошадиные торги, и царевы слуги брали в пользу государя десять лучших лошадей с каждой сотни бесплатно. Алешка поутру смотрел, как по Спасской улице Кремля ехал Стремянной полк. Всадники были разодеты в блестящие одежды – такого дива он никогда не видел.

В Никольских воротах, пользуясь отсутствием больших властей, стрельцы открыто играли в карты и в зернь. Десятник только повел глазами в сторону мастеров, узнал старого кузнеца-часовщика, качнул шапкой – проходи!

– Как пожелаешь – так и сделаем, – продолжая мастеровой разговор, твердил Степан, когда они вышли на Пожар. – Тринадцатый колокол станет великим, единым, а все иные отольем одинаковые.

– Добро бы разным голосом наделить каждый, – причмокнул Ждан Иваныч.

– При едином размере?

– В том и загогулина-то!

Степан шел в задумчивости.

– Я их все поставлю на перечасье, – продолжал кузнец, – и станут они у меня, родненькие, как детушки, перекликаться: каждый часок станет иметь свой голосок. Такой звон и слепой на паперти услышит, в един миг поймет время.

– Добро! – вдруг приостановился Степан. – Меня Чохов учил! Я по-старому отолью, с мышьяком! Первый колокол выльем из чистой меди. В другой добавим чуток мышьяку – медь суше станет, не так жирна, а понеже и голос у ней станет тоньше. В третий колокол положим еще больше мышьяку – голос еще тоньше. Так и поведем до последнего.

– Так, так! – кивал Ждан Иванович и в волнении мигал покрасневшими веками: глаза его перенапряглись у плавильных печей. – С мышьяком оно складней зальется: медь послушней в форму ложится, плотней.

– То и по усадке видно!

– Токмо! – теперь приостановился старик. – Ежели медь с великой долей мышьяку лить, то отливка та на ковку худа есть: под молотом она в крошку идет.

– Вестимо, в крошку! Мышьяк в плавке медной что твоя мука в квашне – сушит! Одначе ежели…

По торговой улице, вдоль серебряного ряда, где теснились лавки греков и армян, полевым наметом[186]стлалась лошадь; хорошо, было мало людей в тот вечерний час – подавил бы всадник народу. Саженей за пятнадцать стал осаживать. Поднял руку и крикнул:

– Эй! Часовой мастер! Иди скороспешно до двора Прокофея Соковнина! Он велел скоро бежать: там сын твой с обозом из Устюга Великого привезен. Кожа да кости!

То был стряпчий Коровин, поставленный присматривать за Виричевыми, чтобы старик был благочестив: не забывал церковь, не пил мед с черным людом, не играл в карты. Разместив обоз на дворе Приказа Великоустюжской Чети, он отвел Шумилу Виричева к Соковнину и был послан за его отцом.

– Носись тут за тобой! – ворчал Коровин. Он развернул лошадь обратно и пустил было снова вскачь, но опять развернулся, едва не наехал на растерявшегося, счастливого Ждана Иваныча и обратился неожиданно к Степану: – А ты Мачехин?

– Мачехин, – светясь радостью старика, ответил Степан.

– Носит тебя тут нелегкая-то!

– Я не вечный человек, а вольный! – огрызнулся Степан.

– Вольной! Вольным на Руси быть не пристало! – Он снова развернулся и крикнул уже через плечо: – Домой бы шел, понеже сестра твоя в Неглинной утопла!

Затихли копыта коровинской лошади. Стало тихо. Степан закрыл лицо шапкой и стоял так, сгорбившись, как старик, не слыша голоса старого кузнеца и хрипоту петухов, опекавших вечернюю зарю на ближнем боярском дворе.

…Я не знала, бедна мать, горькодетинная,