шероховатостей и перекосов — не только социальных, но и идеологических — проявилось вместе с усилением его величества частника. Рыков сначала присматривался к аргументам противников, пытался взвешивать их, а потом совершенно уверился в своей правоте, в необходимости маневра вправо, к ставке на сильного хозяина, на обогащение. Да, в прежние времена они боролись не за такую жизнь, но, по мнению Рыкова, только так можно было удержать власть, постепенно усилиться и хотя бы на несколько лет сохранить суверенитет страны. А там, как верилось, поможет международная ситуация и станет легче строить настоящий социализм. Рыков несколько высокомерно и опрометчиво относился к критике НЭПа. В этих вопросах он демократии не терпел, просто считал, что тот же Каменев (не говоря о Зиновьеве) ничего не смыслит в реальной экономике, в специфике крестьянской страны. Рыков рьяно отстаивал свою идею «приобщения крестьян к социализму» через рыночные механизмы, через кооперативы. Изъянов в этом построении он не желал видеть — просто потому, что иную политику не считал реалистической. Между тем в среде большевиков мало у кого понятия «рынок» и «кооператив» вызывали восторг или даже просто симпатию. Их готовы были терпеть, не более. А Рыков с рынком свыкся. Для тех, кто знал его по дореволюционной подпольной работе, — неожиданно. Стратегически Рыкова поддерживал другой «твердокаменный революционер», часто споривший с ним по частным вопросам, — Дзержинский, считавший НЭП необходимостью и отбрасывавший всяческие догмы, когда речь шла о восстановлении вверенного ему народного хозяйства. Правда, Железный Феликс скончался летом 1926 года, на пике могущества председателя Совнаркома, а его преемник в ВСНХ, Валериан Куйбышев, надежным союзником «нэпача» Рыкова не стал.

Этот политический узел затянулся столь туго, что трудновато отличить истинные мысли и мотивы Алексея Ивановича от стереотипов, которые складывались десятилетиями. У Рыкова к 1926 году сложилась репутация человека, который стремится перейти от чрезвычайщины времен военного коммунизма и Гражданской войны к медленному налаживанию экономики, в которой рядовой служащий, рабочий, крестьянин сможет не только выживать, но и повышать уровень жизни, даже подкапливать копеечку. Это добавляло ему узнаваемости и даже популярности в народе, в аполитичной среде, а особенно в кругах инженеров, квалифицированных рабочих и крестьян от середняка и выше, озабоченных проблемой хлебной торговли. Конечно, это противоречило идеям тех, кто собрался «штурмовать небо» и бороться с мещанством вплоть до полного отрицания бытового комфорта… Как писал Михаил Светлов о герое Гражданской войны, «Парень, презирающий удобства, умирает на чужой земле». Рыков удобства не презирал — и это устраивало далеко не всех его соратников. Так, бывший заместитель наркома внешней торговли Григорий Соломон, ставший невозвращенцем еще в 1923 году, рассуждал: «Рыков, во всяком случае, представляет собой крупную фигуру в советском строе… считаю его человеком крупным, обладающим настоящим государственным умом и взглядом. Он понимает, что время революционного напора прошло. Он понимает, что давно уже настала пора сказать этому напору „остановись!“ и приступить к настоящему строительству жизни… Человек очень умный и широко образованный, с положительным мышлением, он в Советской России не ко двору»[97]. При этом тот же Соломон (заметим: склонный к некоторым мемуарным преувеличениям) утверждал, что Рыков, несмотря на стремление побороть нищету, сам был не склонен к красивой жизни, и — по крайней мере, в годы Гражданской войны — даже питался скромно, страдая от недостатка витаминов. Конечно, эти «доблести» быстро забывались и не шли в счет, когда ревнители коммунистической морали обрушивались на НЭП. И все-таки Рыкову долго удавалось удержаться на самом верху.

В. В. Куйбышев, Г. К. Орджоникидзе, В. М. Молотов, Я. Э. Рудзутак, Н. И. Бухарин, А. И. Рыков, Н. А. Угланов, Г. Л. Пятаков, А. С. Енукидзе и другие на трибуне мавзолея во время демонстрации. 1925 год [РГАКФД]

Что такое «угар НЭПа», который высмеивали сатирики и ненавидели многие искренние коммунисты? Рядом с островками коммунистического благообразия обосновались те, для кого на первом месте оставались чистоган и раблезианские житейские радости. Казалось, царские и буржуазные времена вернулись, но в более шаржированном виде.

Один из самых объективных мемуаристов с цепкой памятью на детали — писатель Илья Эренбург — вспоминал те времена с иронией и горечью: «Старые рабочие, инженеры с трудом восстанавливали производство. Появились товары. Крестьяне начали привозить живность на рынки. Москвичи отъелись, повеселели. Я и радовался и огорчался. Газеты писали о „гримасах нэпа“. С точки зрения политика или производственника, новая линия была правильной; теперь мы знаем: она дала именно то, что должна была дать. Но у сердца свои резоны: нэп часто мне казался одной зловещей гримасой… Помню, как, приехав в Москву, я застыл перед гастрономическим магазином. Чего только там не было! Убедительнее всего была вывеска: „Эстомак“ (желудок). Брюхо было не только реабилитировано, но возвеличено. В кафе на углу Петровки и Столешникова меня рассмешила надпись: „Нас посещают дети кушать сливки“. Детей я не обнаружил, но посетителей было много, и казалось, они тучнели на глазах… Возле ресторанов стояли лихачи, поджидая загулявших, и, как в далекие времена моего детства, приговаривали: „Ваше сиятельство, подвезу…“»[98] «Ваше сиятельство!» — каково было людям, которых пленили идеи социалистического переустройства мира, слышать эти «контрреволюционные» слова. Это потом, много лет спустя, НЭП будут вспоминать не без ностальгии. А в те годы только хозяева жизни внутренне соглашались с новым порядком и принимали его на ура. После сухого закона столицы гуляли — но, по мнению того же Эренбурга, безрадостно: «Та Москва, которую Есенин называл „кабацкой“, буянила с надрывом; это напоминало помесь золотой лихорадки в Калифорнии прошлого века и уцененной достоевщины»[99].

Но Эренбург все-таки не хоронил большевизм, не хоронил революцию, которой симпатизировал. Он примечал: «Рядом была другая Москва. Бывший „Метрополь“ оставался Вторым домом Советов; в нем жили ответственные работники; в столовой они ели скромные биточки. Они продолжали работать по четырнадцать часов в сутки. Инженеры и врачи, учителя и агрономы если не с прежним романтизмом, то с прежней настойчивостью восстанавливали страну, разоренную гражданской войной, блокадой, годами засухи. На лекции в Политехническом по-прежнему было трудно пробиться; книги в магазинах не залеживались — штурм знаний продолжался»[100].

Рыков не мог не видеть этих противоречий. Но литературные произведения, в которых НЭП трактовали как трагический тупик для революционеров, не вызывали у него сочувствия. Алексей Иванович считал, что драматизация недопустима в столь тонких и важных экономических вопросах. Казалось бы, главный спор о НЭПе отгремел еще в ленинские времена, но и после 1924-го Рыкову постоянно приходилось не только маневрировать, меняя направления экономической политики, регулируя закупочные цены и предлагая оптимальные цифры экспорта и импорта, но и доказывать, что возврат к элементам военного коммунизма вреден для народного хозяйства. Некоторые крупные партийные