– Хватит сидеть! Выпускаем экстренный выпуск! Немедленно отправляйтесь в Борегар и эти новые лагеря: в Нормандию, в Бержерак… Где там они, Грегуар? Привезите мне материал! Такой, чтобы вся советская система рухнула! Полетела кувырком вон из Франции!!!

Все разбредались кто куда; далеко не искали, высокопробный материал был под рукой; Шершнев садился на скамейку в парке, открывал свою тетрадку и через пару часов приносил дюжину страничек превосходных сюрреалистических рассказов, от которых у редактора закипала кровь, он хвалил Сержа. Крушевский открыл свой дневник и дал почитать Розе Аркадьевне историю о том, как он сходил в Храм Христа Спасителя в Аньере на rue du Bois, 7 bis.

5. VIII.1945

Впервые был в этом храме. Меня поразила сама церковь. Обыкновенный особняк, каких много в Аньере, да и в Париже вообще. Длинная узкая улочка тянулась к нему вдоль железнодорожных путей, поезда с грохотом неслись мимо. Я зажимал уши руками. Долго в нерешительности стоял возле ворот. Было много людей, в основном рабочие, простые, бедные люди, они шли семьями, тянулись длинным ручьем. Оказывается, в Аньере немало русских. Все пришли на службу митрополита Евлогия. Я увидел знакомые лица. Даже из Сент-Уана сюда приехали! Пришли и Боголеповы – все семейство. Старик мне обрадовался, взял под руку. Его жена мне улыбнулась, дочери не обратили на меня внимания. Николай ничего не сказал. В церкви мне показали местное чудо – икона Воскресения Христова. Старик рассказал легенду: икону нашла Любовь Гавриловна! Я удивился. «Это было в тридцать пятом, что ли, году. Она увидела, как дети дощечкой какой-то играются, в луже запускают кораблик. Ей показалась форма дощечки подозрительно гладкой. Она забрала ее, принесла домой. Я посмотрел, почистил и понял, что это икона. Отнесли в Храм, где ее реставрировали. Прекрасная икона!» Я согласился: прекрасная! Приехал владыка Е. Все ему кланялись, как царю. Служба была не очень торжественной, но вызывала чувство. У многих глаза блестели от слез. Я не крестился, стоял в стороне, смотрел. Потом была проповедь и выступление митрополита, которое он важно закончил тем, что надо стремиться всем как можно скорей вернуться в Россию. Началось роптание, кто-то громко сказал, что не для того бежал оттуда, чтобы возвращаться. Владыка не смутился, с усталостью заметил, что его это не удивляет: дескать после завоевания Вавилонского царства царь Кир отпустил иудеев в родной Иерусалим, однако вернулось всего только сорок две тысячи триста шестьдесят человек (1-я книга Ездры, 2:64–67), остальные держались за старое, не сдвинулись с насиженных мест – и все из-за шкурных личных интересов! Люди оскорбились и ушли. Кто-то напоследок крикнул: «Вот вы сами и поезжайте!» Некрасиво. Остались Боголеповы и те, что к ним на собрания ходят (их, кстати, становится меньше и меньше).

Роза Аркадьевна перепечатала и показала Игумнову, слова митрополита его возмутили, он решил эту историю осветить в следующем номере. Попросил расписать подробней. Александр воодушевился, рассказал о Боголеповых и собраниях в Аньере, припомнил, что видел там одного из «патриотов», описал его… Игумнов заинтересовался: «Ага! Вы, значит, Могилева там встречали! Ну, ну…» – «Я тогда не знал… кто он…» – «А можно вас попросить продолжать посещать эти вечера?» Александр согласился: «Пригласят – пойду», и затем вспомнил о своей встрече с советским беженцем Сергеем, которого он отвел на rue Réaumur, 116. Лазарев отправился к Софье Михайловне. Сергея поселили в глухой провинции, где тот, притворяясь немым, вместе с несколькими другими Ди-Пи дожидался документов или отправки в Южную Америку – все было неопределенно. Лазарев долго беседовал с нелегально проживавшими и сделал замечательный материал. За ним поставили рассказ о том, как жители Целовеца и прилегающих деревень – и австрийцы, и словенцы – выловили из реки Муры трупы преданных британцами казаков, похоронили, поставили кресты, украсили могилы цветами, свечки зажгли и отправили ходока в ближайший православный монастырь заказать панихиду. В криминальной хронике снова были похищения агентами репатриационной миссии (читай НКВД) советских граждан, не желавших возвращаться в Советский Союз, и ограбления, совершенные на территории Франции русскими беглецами и дезертирами, драка в провансальском кабачке, взломанные погреба нормандских винокуров, похищенная живность, особый интерес вызвали разграбленные виллы департамента Сены-и-Уаза – расследуя это дело, французские полицейские взяли след, который привел к воротам лагеря Борегар, ворота лагеря не открылись для них даже после запроса, сделанного Министерством внутренних дел в советское посольство. Вновь французская полиция обращается к «товарищу Богомолову», чтобы вызволить из казарм Рёйи своих граждан, месье Дюпона и мадемуазель Кафритцу, причины задержания коих на территории советского репатриационного лагеря с середины июля по начало августа 1945 года выяснены не были. В тех же числах в лионском квартале Пар-Дьё произошло столкновение советских военных с французскими правоохранительными органами, стычка случилась на почве недоразумения по поводу полномочий, которыми, как были уверены советские военные, они обладали, – советские военные считали, что им было дозволено вольготно патрулировать улицы Пар-Дьё, останавливать прохожих, проверять их документы без особых на то причин (они искали русских невозвращенцев), – французские полицейские приняли их действия за разбой, в результате чего советский лейтенант Лиманский был госпитализирован с пулевым ранением в ногу. В конце номера поместили коротенькие литературные рецензии, стихи, перевод новостей с французского радио о событиях в провинции: фифи[97] останавливают поезда и машины, конфискуют имущество, табак, бензин, масло, мясо, алкоголь. «По исчислению швейцарской прессы количество новых русских эмигрантов доходит до 800 000 человек – указанная цифра значительно подскочила бы, если бы не Ялтинские соглашения союзников о насильственной выдаче советских граждан». Адрес международной организации помощи беженцам всех стран: Secours International aux réfugiés, Berne, Schöbergrain, 2. Номер заканчивался фрагментами из эссе Поля Клоделя «Время в аду». Все были довольны, выпуск получился сильный и наделал много шуму, один Игумнов ворчал:

– Нет, не то… Недостаточно хлестко! И вообще, нужно организовать независимое общество русской эмиграции. Независимое Общество Русской Эмиграции Франции. НОРЭФ. Как? Звучит? Необходимо собраться и все это обдумать, обсудить… После постыдного явления в посольство нас нет. Мы должны стать настоящей политической силой. В каждом лагере есть люди, которые не хотят уезжать, они передают записки, что готовы бежать, а мы ничем им помочь не можем, передаем им свои записки, чтобы держались, они там в тюрьме перед отправкой в ГУЛАГ, они на нас надеются, а мы ничего не делаем, чтобы им помочь!

– А как бы вы хотели им помочь? – спросила Роза Аркадьевна.

– Да, Анатоль, – подхватил Вересков, – лагеря-то за решеткой. Даже с пропуском пускают не каждого. Контроль ужесточился.

Они долго размышляли над тем, что можно было бы сделать… и придумали.

В сентябре в советских лагерях в честь начала учебного года устраивали детские праздники, директор русской школы договорился с послом, что его ученики и учителя покажут советским гражданам представление «Изумрудный город страны Оз», и началась суета, идея исходила от Игумнова, постановку делали на ходу, участвовали все кому не лень, кромсали книгу и ссорились, я написал все песни и сыграл роль Короля Нома, школьники были моими гномами, я играл на клавикорде, а они пели и танцевали под мой аккомпанемент, Дороти сыграла очень смышленая русская девочка из достойной эмигрантской семьи (в посольской газете отметили: «обаятельная местная девочка, которая говорила по-русски с сильным акцентом»), на роль Жестяного Лесоруба уговорили Крушевского (он боялся, что будет заикаться, а я ему: «Ну и заикайтесь себе на милость! Вы же заржавели – сам Бог велел заикаться»), Трусливого Льва играл довольно пожилой актер Лев Олегович Дробин, старику пришлось тяжелее всех, его отговаривали, но он настаивал, в марлевом костюме он еле переставлял ноги и почти не пел, но рычал громко, душевно. В труппе было еще пять или шесть актеров-любителей, которые играли несколько ролей зараз, школьники переодевались чаще всех: им пришлось изображать всех маленьких созданий. Было очень жарко, суетились много, но все по делу, иначе было не сыграть. Ездили в школьном автобусе, стареньком и тряском; духота, пыль на дорогах стояла адская, детей укачивало; в Бретани было полегче – море, ветер, моросящий дождь. Успех всюду случился фантастический, нас не хотели отпускать, провожали толпой, лагерная администрация не замечала, как под шумок раздавались номера американского «Социалистического вестника», «Клич» Лазарева, игумновские «тетрадки», – а самое главное, не замечали, как с нами уезжали Ди-Пи. Всего удалось вывезти восемнадцать человек, немного, но как говорил Игумнов, на счету каждая жизнь, и был прав. В ответ на эти «бегства» советская агентура устроила облавы. В военной форме, вооруженные до зубов, они обрушились на детский лагерь о. Александра Чекана: кто-то донес, что о. Александр у себя держал бывших советских граждан – повара и его жену с детьми. Женщину арестовали, а повар с детьми скрылся. Советские молодчики избили двух русских эмигрантов, выпытывая, куда мог бежать повар, требовали, чтобы того нашли и привели в полпредство. В Русском Доме для престарелых княгини Мещерской советские военные (вероятно, те же, что совершили налет на колонию о. Чекана, так как в их главе был примечательно жуткий комиссар с железными зубами) устроили ночной обыск – никого не нашли. Дети и старики были в ужасе. Дабы как-нибудь сгладить ситуацию, военные угощали напуганных конфетами. Игумнов не преминул эти инциденты осветить в своем самопечатном органе. В нижнем храме Собора Александра Невского на рю Дарю митрополит Евлогий на собрании духовенства произнес речь о возвращении в Россию. Между тем ждут прибытия из Москвы митрополита Николая. Умер Лев Дробин. Пока готовили некролог, пришел мрачный Шершнев, принес готовый материал о похоронах Зинаиды Гиппиус. Описал свой поход. На похоронах встретил Усокина. И зачем он только туда пришел? Неужели поесть? Людей было мало. А приличных еще меньше. Пришли какие-то совсем незнакомые. Потолклись и разошлись. Бродяги… а может, примерещились? Из ветвей и теней склеились. Из моих снов вышли и встали перед глазами те, кого хотел и не хотел видеть. Кто из нас властен над своим подсознанием? Шершнев знал, что так и будет. Знал, что люди не придут, а какие-нибудь черносотенцы заявятся поглумиться. Накануне он ходил и подбивал идти с ним. Все говорили «да-да, обязательно будем», но не пришли, а Усокин, будь он неладен, пришел, прицепился к Шершневу, тащился рядом с похорон и все время тарахтел, как заводной: