Переговоры с «советскими патриотами» походили на давнюю тяжбу с родственниками; «патриоты» знали, что Игумнов их насквозь видит, поэтому старались убедить его в том, будто они на самом деле верят в то, что говорят, они выражали недоумение: «Да в чем вы нас обвиняете, Анатолий Васильевич?.. о каком предательстве речь?..»; «о чем пишете в своем провокационном листке!»; «Вы сеете вражду, Анатолий Васильевич!.. так нельзя… ни к чему хорошему разобщение не приведет»; «Вы не желаете признать роли Советского Союза в этой войне», «не понимаете, какой ответственный момент наступил в отношениях между СССР, Западом и – нами», «как это важно для нас», и многое другое.

Игумнов терпеливо слушал, пил чай, давая им высказаться, смотрел на них с какой-то мышкинской растерянностью, можно было только гадать, о чем он в те минуты думал: когда они изменились?.. что их подтолкнуло?.. захотелось на родину, под теплый подол советского тулупа?.. бесплатные билеты туда и обратно, поездка по декоративным республикам с жирными коровами и грудастыми доярками, застолье с лоснящимися упырями, скатерть, водка, хлеб с солью, пьяные слезы в березовой роще?.. выслужиться перед Сталиным и получить квартиру в Москве?.. работа при посольстве?.. Гальперин, ты ведь против большевиков поднимал казаков, так в чем дело-то?.. а ты, Китов?.. нас с тобой вместе судили… что, тускло жить в эмиграции?.. устали?

Оба старых товарища Игумнова молчали; возмущались Марков, Ступницкий и Могилев, и чем дольше молчал Игумнов, изводя своим спокойствием старых товарищей, тем громче говорили основатели Союза русских патриотов.

Анатолий Васильевич покачивал головой, болезненно улыбался, его круглые очки блестели, на лбу собирались морщины и легкая испарина, а затем он вставал и, театрально прохаживаясь на фоне завешенных тяжелыми гардинами окон, поглядывая то на карту Евразии, то на неандертальца с питекантропом, спокойно твердо отвечал: «Ошибаетесь, господа, если думаете, будто я не понимаю, что за момент наступил в истории, я все прекрасно понимаю, ибо я – историк. Вам это известно. Двадцать лет преподаю. За последние пятнадцать лет, не считая брошюр и монографий, я опубликовал восемь книг, в том числе и о СССР, Сталине, Ленине, Дзержинском. И это вы знаете. Кое-кто из вас мои книги читал и разделял мои взгляды на протяжении многих лет. Видимо, забыли важные страшные вещи, мною описанные. Но я не забыл. Ни на минуту не забываю о том, на чем стоит власть большевиков».

Его перебивали: «другое время… СССР меняется…»; «важно сделать шаг… такой исторический шаг навстречу друг другу…»; «вот и американцы уже поняли, что важно дружить, а не воевать… сколько можно воевать?», «вы вставляете палки в колеса истории!»

«Ах вот как! – воскликнул Игумнов. – Палки в колеса истории? Я-то? Ого! Позвольте вам сказать одну прехорошенькую вещь, господа! – Игумнов снял с полки голову неандертальца, поставил ее на стол перед гостями и сказал: – Каннибалы не перестанут есть плоть никогда!»

Оскорбившись, «патриоты» ушли. Игумнов смотрел из окна им вслед.

– Это только начало, – говорил он, поглаживая голову неандертальца, – это только начало… – Анатолий Васильевич ходил по классной комнате, не замечая, как другие приводят ее в порядок: уносят кружки, сворачивают сукно, расставляют столы, – он ходил и сам с собой разговаривал: – И все-таки, все-таки, господа, я не понимаю, не понимаю… Черт подери! Как? Когда это с ними приключилось? Я могу понять, почему Марков угодил в это болото: у него сына нацисты убили, они с женой вступили в Резистанс, выживали в глуши, голодали и еще прятали у себя беглых. Ярость, понятная и закономерная, их захлестнула и вынесла на советскую сторону. А вот что случилось с Могилевым? Когда сломался Ступницкий? Этого я никогда не пойму. Толстой говорил: человек изменчив, потому судить его нельзя. Да, человек изменчив и текуч, иной болтается, как маятник, из грязи в князи, и обратно, с кем не бывало! Многие садились между стульев. Вот и Милюков плюхнулся, так сказать… Мережковский рявкнул перед смертью… но всякое перед смертью бывает, разум помутился, нельзя строго судить… А есть такие, знаете, в здравом уме, но – слишком осторожны, ни с нашими ни с вашими, мое дело сторона… Только Могилев и Ступницкий определенно свой выбор сделали! Они подались в красные князи! Почему? Мы же все прекрасно помним, каким был Ступницкий! Он был ярый антибольшевик, борец, офицер, ближайший к Милюкову человек… и вдруг – поклоны Богомолову, хвала Гузовскому… Что это? Попытка прилепиться к паровозу истории? – Он ходил и хмурился, вздыхал, смотрел то в окно на бульвар, то снова обращался к портретам на стенах и работам Сольгера: – Ну, Гальперина и Китова, господа, я вытащу из этого болота, их я так просто не отдам, нет, не отдам![95]

«Русский парижанин» для Игумнова очень много значил, он отдавал своему детищу всего себя и считал, что его сборник – настоящая идеологическая мина; где бы Анатолий Васильевич ни появлялся, он всюду оставлял парочку номеров, даже на Гренель, куда он ходил на беседу с послом, он втиснул брошюрку между журналами на столе секретарши, когда та отвлеклась, и в «Союзе» на rue de Galliera – тоже оставил три выпуска, а после, потирая руки за своим редакторским столом, смеялся и рассказывал:

– Да, неплохо они устроились… Не то, что мы. Ну, разве это не закономерно, что в «Управлении» гестаповца Кобылкина теперь сидят советские патриоты? Знали бы вы, кого я там видел! Какие лица! Какая ирония! Прямо в дверях в меня влетел молодой Турмазов, тот самый, который вместе с другими отпрысками нашей аристократии, никому не в обиду будет сказано, был в кадетском корпусе Версаля. Я там недалеко жил и много раз видел, как они маршировали с российским флагом, с песней, в голубых касках, в белых рубашках и черных погонах с инициалом царя Николая. Немцы им салютовали. А теперь он – советский патриот! Вот так пируэт! Молодой человек мгновенно перекрестился. И его отец, когда-то монархист, пытался вернуть Святую Русь своими писульками, которые печатал в фашистском «Вестнике», нацистский подпевала, а теперь он в штате записных советизанов! Вот так дела! Комедия!

– Анатоль, ты слишком строг к людям, – сказал Шершнев.

– Я слишком строг?

– Видишь ли, этот молодой человек вряд ли по собственной воле в кадетах оказался, родители туда его запихнули… да и надо же было где-то учиться…

– Ему было восемнадцать, когда он маршировал! Мой дорогой Серж, не говори мне, что восемнадцатилетнего человека можно куда-то там запихнуть, как клизму какую-то, прости Господи, в восемнадцать человек делает свой выбор. Кто-то делает выбор и оказывается под бомбежкой в форте Баттис, – Крушевский от неловкости вжал голову в плечи, – а кто-то в голубой каске, раздобрев на немецких харчах, шагает по мостовой оккупированной Франции. Кто-то из форта Баттис попадает в концлагерь, бежит из него и, пройдя уличные бои, голод и прочие мытарства, становится сотрудником нашей редакции. А кто-то снимает белую рубашку с черными погончиками, стягивает гольфы, снимает голубую каску и вступает в Союз советских патриотов! Неужели ты не видишь разницу? Ты будешь искать оправдания этим людям? Не надо! Потому что это оскорбляет выбор, который сделал Александр и каждый из здесь присутствующих! Каждый! Ты знаешь, в каких условиях мы все трудились и выживали во время оккупации…