Но этому эксперименту так и не суждено было осуществиться. Именно в этот момент от часовни донеслись три слабых, но несомненных и четких удара колокола.

Не снижая скорости, Мэссингем выехал на травянистую обочину и затормозил в нескольких сантиметрах от живой изгороди. Дорога за ними плавно вилась меж растрепанных ветром кустов, мимо какого-то строения, похожего на заброшенный амбар из почерневших бревен, и дальше, мимо голых болот – к Гайз-Маршу. Справа высился черный массив новой Лаборатории. Фонарь Мэссингема выхватил из темноты перелаз, а за ним – дорожку, ведущую через поле к деревьям на его дальнем конце, сейчас казавшимся лишь размазанным темным пятном на фоне ночного неба.

– Странно, как она далеко от дома, – сказал он. – И стоит так укромно. И не узнаешь, что она тут. Кто-нибудь мог бы подумать, что первые владельцы имения ее построили для совершения тайных магических ритуалов.

– Более вероятно, что они строили ее как семейный мавзолей. Не предполагали исчезнуть без следа.

Больше они не говорили. Они инстинктивно выбрали подъезд к часовне с дороги на Гайз-Марш. Хотя ехать пришлось в объезд около двух километров, это было быстрее, чем идти пешком, отыскивая путь через территорию Хоггата и недостроенное здание Лаборатории. Они ускорили шаг и почти бежали к отдаленной группе деревьев, влекомые каким-то необъяснимым страхом.

И вот они уже идут меж свободно насаженных буков, ныряя под низко склоненные ветви, а под их ногами шуршат и потрескивают неубранные осенние листья. Наконец впереди вырисовались слабо светящиеся окна часовни. У полуоткрытой двери Мэссингем инстинктивно встал боком, как бы собираясь надавить плечом, но с ухмылкой отступил назад.

– Ох, простите, я забылся. Нет смысла мне врываться туда с размаху. Это скорее всего мисс Уиллард трет медяшку[49]или пастор читает положенную молитву, чтобы в очередной раз освятить часовню.

С чуть демонстративной осторожностью он открыл дверь, шагнул в сторону, и Дэлглиш первым ступил в освещенный притвор.

И не было больше разговоров, не было осознанных мыслей, только инстинктивные действия. Теперь они были как единое существо. Мэссингем схватил и приподнял висящие ноги, а Дэлглиш, взяв стул, опрокинутый упавшей без сознания Брендой, освободил двойную петлю на шее Стеллы Моусон и положил женщину на пол; Мэссингем рывком расстегнул застежку ее полупальто, с силой отвел назад ее голову и, бросившись на пол рядом с ней, прижался ртом к ее рту. Непонятный узел на полу у стены вдруг пошевелился и издал тихий стон, и Дэлглиш опустился на колени рядом с Брендой. Почувствовав его руки на своих плечах, она попыталась бороться, неистово и бессмысленно и слабо вскрикнула, словно замяукал котенок. Потом открыла глаза и разглядела, кто это. Тело ее расслабилось, и она теснее прижалась к Дэлглишу. Сказала еле слышно:

– Убийца. В новом здании. Ждал меня. Он ушел?

Слева от двери был распределительный щит с несколькими выключателями. Одним движением руки Дэлглиш включил их все, и вся часовня засияла огнями. Он шагнул за резную перегородку, в алтарь: там было пусто. Дверь на хоры была приоткрыта. Он застучал башмаками по винтовой лестнице, поднялся на галерею. Там тоже было пусто. Он стоял там, глядя вниз, на мирный пустой алтарь, переводя взгляд с изящной лепнины потолка на шахматный узор пола, выложенного мраморными плитами, на два ряда резных деревянных стульев друг против друга, высокими гнутыми спинками обращенных к северной и южной стенам часовни, на гармоничное восточное окно и на дубовый престол, где не было больше напрестольной пелены. Теперь на нем стояли только два серебряных подсвечника, высокие белые свечи в них обгорели до половины, фитили почернели. Слева от алтаря, совершенно неуместно, помещалась деревянная доска – обозначать номера псалмов. На ней было четыре номера: 19, 10, 18, 40. Дэлглишу вспомнился голос старика Лорримера: «Она сказала что-то вроде того, что свет отгорел, и она записала цифры». Две последних цифры были 18 и 40. Так не «свет отгорел», а свечи обгорели – две алтарных свечи, и никакого отношения к номерам дел эти цифры не имеют.

Сорок минут спустя Дэлглиш остался в часовне один. Вызванный на место происшествия доктор Грин после краткого осмотра констатировал смерть Стеллы Моусон и уехал. Мэссингем отправился вместе с ним – отвезти Бренду Придмор домой и объяснить ее родителям, что случилось, заехать в Спроггов коттедж и вызвать доктора Хоуарта. Доктор Грин дал Бренде успокоительное – пришлось сделать укол, но не выразил уверенности в том, что она будет в состоянии отвечать на вопросы раньше следующего утра. Вызвали судебного патанатома, он был уже на пути сюда. Голоса, вопросы, звон шагов по лестнице – все на какое-то время утихло.

В тишине часовню Дэлглиш ощутил невероятное одиночество, тем более гнетущее, что здесь лежало мертвое тело: у него было такое чувство, будто кто-то – или что-то – лишь недавно покинуло часовню, оставив за собой пустоту в ее доселе непотревоженном воздухе. Такое одиночество духа было ему не внове: он уже испытывал его раньше, находясь рядом с недавно умершими. Сейчас он опустился на колени и внимательно оглядел погибшую женщину. При жизни одни лишь глаза придавали некую особость ее изможденному лицу. Теперь они остекленели и казались клейкими, как липкие леденцы, засунутые под полуоткрытые веки. В этом лице не было мира. Его черты, еще не умиротворенные смертью, по-прежнему несли на себе отпечаток жизненной неуспокоенности. Дэлглишу пришлось видеть так много мертвых лиц, что он научился распознавать в них стигматы насилия. Иногда они даже говорили ему – как, когда или где. Но чаще всего, как и в этом случае, они ничего ему не говорили.

Он приподнял конец шнура, все еще свободно обернутого вокруг ее шеи. Сплетенный из шелковых нитей ярко-синего цвета, он был довольно длинным – хватило бы, чтобы подвязывать тяжелую портьеру, а его конец украшала нарядная, синяя с серебряным кисть. У стены стоял длинный, метра в два, деревянный сундук, и Дэлглиш, натянув перчатки, поднял тяжелую крышку. В нос ему ударил запах нафталина, густой и тошнотворный, словно наркоз. В сундуке он увидел пару аккуратно сложенных портьер выцветшего синего бархата, накрахмаленный, но скомканный стихарь, черный с белым капюшон магистра искусств и, поверх всей этой разномастной кучи, – второй плетеный шнур. Тот, кто накинул синий шнур ей на шею – она ли сама или кто-то другой, – знал наперед, где его найти.

Он принялся обследовать часовню. Ступал он мягко, и все же его шаги тяжело и зловеще отдавались от мраморного пола. Очень медленно он прошел меж двух рядов прекрасных резных скамей к престолу. Проект и обстановка часовни напоминали ему церковь в его колледже. Даже запах был тот же – школьный, холодный и строгий, лишь самую малость церковный запах. Сейчас, когда престол был лишен своего убранства, кроме двух свечей в подсвечниках, часовня выглядела совершенно светской, неосвященной. Возможно, она и всегда была такой. Ее официальная классичность отвергала эмоции. Она увековечивала человека, но не Бога; воспевала разум, но не мистическую тайну. Она была местом, где совершались определенные утверждающие ритуалы, помогавшие ее владельцу укрепиться в собственных взглядах на то, каким должно быть устройство вселенной, а также на его собственное место в этом устройстве. Адам попытался отыскать хоть какое-то напоминание о первом владельце – и нашел. Справа от алтаря располагался единственный памятник в этой часовне: мраморный бюст, наполовину задрапированный мраморными же складками ткани, изображал джентльмена восемнадцатого века в пышном парике. Под бюстом – надпись: «Dieu aye merci de son ame».[50]