Первое возражение, с которым мы сталкиваемся, состоит в том, что со стороны науки дерзко и непочтительно превращать религию в предмет своих исследований, поскольку религия есть нечто возвышенное, превосходящее любую деятельность человеческого разума, нечто такое, к чему возбраняется подходить критически. Иными словами, наука не вправе судить о религии: это вполне достойное и полезное занятие в собственной области деятельности, но религия находится вне этой области, и науке там делать нечего. Если мы пренебрежем этим эмоциональным отпором и зададимся вопросом о том, на чем вообще основано притязание религии на исключительное положение среди всех человеческих интересов, то ответ, которым нас удостоят (если сочтут необходимым, конечно), будет гласить, что религию непозволительно мерить человеческими мерками, ведь она имеет божественное происхождение и пришла к нам наитием Святого Духа, а дух человеческий этого наития постичь не в состоянии. Как будто и обсуждать больше нечего, как будто перед нами в чистом виде petitio principi[154] (лично мне неизвестен удовлетворительный немецкий перевод этого выражения). На самом же деле мы должны спросить, а был ли, собственно, божественный дух и было ли наитие; если скажут, что такой вопрос не следует задавать, нельзя ставить под сомнение божественность, это нисколько не приблизит нас к истине. Здесь складывается положение, сходное с тем, какое порой возникает в ходе анализа: если здравомыслящий в целом пациент упорно отвергает какое-либо допущение по откровенно нелепой причине, то эта логическая слабость свидетельствует о наличии особо сильного мотива для отказа – мотива аффективного характера, то бишь эмоциональной связи.

Правда, можно услышать и другой ответ, в котором мотив такого рода признается открыто: религию нельзя подвергать критическому рассмотрению, потому что она – самое важное, драгоценное и возвышенное произведение человеческого духа; она дает выражение сокровенным чувствам и лишь при ее посредстве мир становится сносным, а жизнь человека – достойной. Нет нужды оспаривать эту оценку религии; полезнее обратить внимание на другое обстоятельство. Мы неизменно подчеркиваем тот факт, что речь идет вовсе не о вторжении духа науки в область религии; нет, мы говорим о вторжении религии в область научной мысли. При всей несомненной значимости и ценности религии она все же не имеет права каким-либо образом устанавливать пределы мышлению – следовательно, она не может отчуждать себя и выводить из-под рассмотрения.

Научное мышление не отличается по своей природе от нормальной мыслительной деятельности, на которую все мы, верующие и неверующие, полагаемся в ведении обыденных, повседневных дел. Разумеется, научному мышлению при этом свойственны некоторые особенности: оно проявляет интерес к тому, что не имеет непосредственного, осязаемого применения; оно старательно избегает индивидуальных случаев и аффективных влияний; оно строже оценивает достоверность чувственных восприятий, на которые опираются его выводы; оно обеспечивает себя новыми восприятиями, которые невозможно обрести повседневными способами, и выделяет причины этих новых переживаний посредством экспериментов, преднамеренно разнообразных. Устремление этого мышления заключается в том, чтобы добиться соответствия действительности, то есть того, что существует вне нас и независимо от нас, но что, как учит опыт, принципиально важно для исполнения наших желаний или разочарования в них. Это соответствие внешней действительности мы называем «истиной». Она остается целью научного труда, даже если не принимать во внимание практическую пользу последнего. Поэтому, когда религия утверждает, что способна занять место науки, что она, будучи благой и возвышенной вестью, по определению истинна, то это фактически означает вторжение, которое нужно отражать – в интересах всего человечества. От того, кто научился совмещать обычные дела с правилами опыта и внешними условиями, неразумно требовать, чтобы он передал свои самые сокровенные интересы на попечение некоей инстанции, во всеуслышание заявляющей, что она свободна от предписаний рационального мышления. Что касается покровительства, которое религия сулит верующим, то, полагаю, никто из нас не отважится сесть в авто, если шофер скажет, что будет ехать не по правилам дорожного движения, а так, как подскажет ему полет воображения.

Запрет на мышление, устанавливаемый религией ради самосохранения, также несет опасность как для индивида, так и для человеческого общества. Аналитический взгляд подсказывает, что подобный запрет, даже пусть исходно он ограничивается какой-то одной областью, склонен распространяться и охватывать впоследствии едва ли не все стороны и проявления жизненного поведения человека. В качестве примера обратимся к женскому полу, которому возбраняется и помышлять о собственной сексуальности, не говоря уже о том, чтобы ее воплощать. Во многих жизнеописаниях нетрудно отыскать признаки того урона, который религиозное замедление мышления нанесло почти всем выдающимся личностям прошлого. С другой стороны, интеллект – или, если воспользоваться привычным обозначением, разум – относится к тем силам, от которых мы ожидаем объединяющего влияния (при том, что людям не свойственно объединяться, из-за чего ими так трудно управлять). Можно при желании вообразить, сколь неупорядоченным сделалось бы человеческое общество, имей каждый из нас собственную таблицу умножения и собственные единицы длины и веса. Наша лучшая надежда на будущее состоит в том, что интеллект – научный дух, или разум – сможет со временем установить диктатуру над духовной жизнью человека. Сама природа разума выступает залогом того, что впоследствии он не преминет отвести эмоциональным побуждениям индивида и их плодам то место, на которое они по праву притязают. Однако общее принуждение, обусловленное господством разума, будет самой прочной объединяющей связью между людьми и проложит путь к дальнейшим союзам. Все, что противится такому развитию, в частности, религиозный запрет на мышление, ставит под угрозу будущее человечества.

Тут можно задаться вопросом, почему религия не отказывается от столь безнадежного для нее спора, почему не заявит откровенно, что она не в состоянии преподнести нам истину в обычном понимании этого слова, почему не признает, что в поисках истины нужно следовать за наукой. Зато – это все могла бы сказать религия – я могу предложить вам нечто несравненно более прекрасное, более утешительное и более возвышенное, чем любые достижения науки, а потому утверждаю, что моя истина – иная, верная в более высоком смысле. Догадаться, почему она ведет себя так, довольно просто: религия не готова к такому признанию, она осознает, что тем самым утратит свое влияние на человечество – целиком и полностью. Обычному человеку ведома всего одна истина, в обыденном понимании этого слова. Он не способен вообразить более высокую или наивысшую истину. Ему кажется, что различать степени истинности так же глупо, как искать различия в состоянии смерти; он не может совершить рывок от прекрасного к истинному. Возможно, вы, как и я, сочтете, что в этом он прав.

Так