– Простите, я, конечно, понимаю, что вы не назовете мне ее диагноз, но... не могли бы вы хотя бы намекнуть – хотя бы намекнуть!! – что это за штука такая... Я хочу ее забрать, в заявлении это ясно написано, поэтому я обязана знать...

– Те-те-те-те, сударыня! Смешались в кучу кони, люди. Насчет забрать – это отдельный разговор, не со мной... Сейчас подойдет одна наша сотрудница, вот с ней – пожалуйста... Вы пока не владеете всей необходимой информацией... Сотрудница, в частном порядке, вас и просветит... Именно в частном, заметьте...

Насчет диагноза... действительно, само слово я вам назвать не имею права. Но что толку для вас в слове, сударыня? Скажу лишь, что у вашей знакомой – совсем не невроз, как вы полагаете, и совсем не «временное» – то есть отнюдь не функциональное – расстройство, которое, как опять же полагаете именно вы, якобы вызвано кумуляцией различных дистрессов... Расстройство данной пациентки гораздо глубже, да-с... Здесь мы имеем дело буквально с классической симптоматикой. Какой именно? А сейчас я попросил бы вас очень внимательно вникнуть в то, то я скажу...

Чик-чик... Чик-чик... Чик-чик... Чик-чик...

– Такого рода больные, то есть с такой болезнью, как у вашей знакомой, – дабы привлечь к себе интересующее их лицо – сочиняют о себе всякую небывальщину, то есть, попросту говоря, привирают – это раз. Затем: в своих, с позволения сказать, сочинениях они неизменно отводят себе роль жертвы – это два. То есть, грубо говоря, в два раза усиливают внимание к себе интересующего их человечка, да-с... Кстати, поскольку сегодня у нашей пациентки день рождения...

– Да нет же! – Я презрительно усмехаюсь, даже не скрывая этого. – У неe день рождения – в феврале...

– Сударыня, заблуждаетесь как раз вы, – точнее, вас целенаправленно ввели в заблуждение. День рождения у вашей знакомой именно сегодня, двадцать седьмого декабря.

– Профессор, простите! Минуточку!.. Об одном и том же ли человеке мы говорим?

– Об одном и том же, сударыня. Смею вас уверить. А день рождения этот человек, хе-хе-хе... день рождения этот человек справляет в наших, так сказать, стенах уже четвeртый раз... (Смотрит на часы.) Сейчас они чай с тортом пьют... все ходячие... не буйные, конечно, я имею в виду... А потом – баинькать...

(«Идиот! – проговариваю я про себя с веселой мстительностью. – Вот уж точно впал во младенчество. И ведь все данные – перед носом!..»)

Мне надоедает на него смотреть, за окном темно, необходимо кого-то ждать, я не знаю, кого и зачем, – и, жадно сжимая моe сердце, выдавливает из него последние капли стойкости громадный каменный узел страха.

Я берусь разглядывать кабинет. Помещение это огромно – может быть, здесь в старину была бальная зала – если предположить, что здание использовалось по назначению не сразу. Если же оно было построено сразу с учетом особенностей вмещаемого в него «человеческого контингента», то, кто знает – возможно, в более гуманные времена больные души лечили здесь танцами: ригодон, полонез, менуэт, мазурка – интересно, выдавали ли тем несчастным соответствующие одежды, парики, аксессуары – или они так и выплясывали на этих сеансах дансинг-терапии – в тапках, в кальсонах без тесемок, в халатах со штампами?..

Помещение это огромно, но его размеры почти не ощущаются из-за невероятной пестроты его стен. Я присматриваюсь, и многоцветный сумбур в несколько мгновений распадается наконец на множество полок и стеллажей, сплошь заставленных игрушками. Можно сказать, что полки-стеллажи даже забиты игрушками. Это, в основном, человекоподобные куклы – и различные, эволюционно так и не определившиеся существа (гномы, буратины, чебурашки), а также, конечно, звери. Там, где дело касается чебурашек и зверей, – это исключительно мягкие, пушистые игрушки – видно, дарители их, то бишь, ближайшие сородичи и знакомые детей, – были хорошо осведомлены насчет капризов и вкусов здешнего хозяина. Мышиного цвета плюшевые бегемотики теснят цыганисто-ярких, красно-сине-желто-зеленых попугаев, дымчатые кошки – с глазами огромными, как у енотов, – соперничают с самими енотами, которые, в свою очередь, красотой полосатости не уступают зебрам; от бессчетных щенков и щеночков самых разных пород рябит в мозгу... Разглядывая ближайшие ко мне игрушки, все усилия направляя на то, чтобы ни о чем не думать (главным образом, о том, что девочка находится, возможно, в двух шагах от меня), я слышу:

– А вот и наша Зинаидочка Васильна... Наша дорогая мамочка...

Взглядываю на далекую дверь, но вижу только белый халат.

Он медленно подходит ко мне – и я начинаю различать фигуру немолодой тетки. Халат останавливается. В расхристанной пожелтевшей униформе врачевателей, с увесистой «бриллиантовой» заколкой, украшающей крашенные в мандариновый цвет волосы, передо мной стоит мамаша Петровой.

Я встречала ее много раз, когда мы с Петровой еще учились в нашем дурацком институте и я заезжала к ним домой – то «шпоры» перед зачетом совместно настрогать, то что-нибудь модное вместе смастрячить (у них была машинка, у меня – нет), то еще что-нибудь. Но это было лет пятнадцать назад. За это время мамаша Петровой, конечно, состарилась – как это бывает с женщинами в российских пенатах, расползлась необратимо (на улице я бы ее, возможно и не узнала), – а желтоватый халат с поломанными вдрызг пуговицами и серыми штампами «2-я ГПБ» я видела на ней впервые.

– Ну, здрастье, кралечка. Ох, да ты еще красивей стала! Ну, вам-то, молодым, на покос, а нам, старикам, на погост. Верно ли говорю, Владимир Порфирьевич?

(Профессору, с глумливым состраданием.)

На этих словах мое сердце, как чугунная баба, бухает в ребра. Я никак не могу взять в толк, что же мне надлежит ждать еще. У этих двоих – свои дела.

– Про погост – это вы, мамочка, о себе так можете говорить.(Профессор, обиженной скороговоркой.) – Говорите, если вам так угодно, а у меня возраст – сугубо индивидуальный, не паспортный... Мне по-настоящему-то, хэх! – не больше пятидесяти пяти!..

– Ну ладно, хватит! (Это Петрова-старшая – заведующему отделением. Я, про себя, немного дивлюсь такой нетривиальной субординации.) – Трегубов-то вам сегодня, в конце концов, позвонил?!

Профессор еще ниже опускает и без того провисшие ротовые углы.

– Нет? А Вышегорский? Тоже нет?! А Борисенков?.. Понятно. Так что же мы будем теперь делать? Чем послезавтра прикажете больных кормить?! Может, от их же собственных голеней мясо отрезать станем – как в древнеиндийском эпосе?!

– Оборони нас Господь, мамочка. Позвоните завтра Борщаговскому сами... Вот прямо так утречком, часиков в восемь – в полдевятого. Это будет лучше для всех. Могу ли я считать себя заранее вам признательным?..

Ну и так далее. Неизбывная оперативно-хозяйственная мутотень.

Потом профессор – видимо, желая показать, что он вовсе не отлынивает от внелечебных нужд отделения и, главное, что ничто человеческое ему не чуждо, – говорит: