И вот зацепили струны своих виол менестрели, еще один ударил в тамбурины, вторя им, зазвенели цитры…

— Ваше величество, — утерев руки полотняной салфеткой, поклонился королю молодой герцог Нормандский. — Разрешите мне пригласить на танец вашу несравненную супругу!

Король, настроенный благодушно, пожал плечами:

— Будьте так любезны, герцог.

Генрих подошел к королеве, протянул ей руку и вывел из-за стола… И вот он уже касался ее и пальцы его изредка пересекались с пальцами этой богини, теплыми и нежными. А как пахло от этой женщины — духами и бальзамами! И веяло от нее горячим и ненасытным нутром, желанием, ее нерастраченной страстью и просто жизнью, которая била из этой женщины так, как выплескивается кипяток из доверху наполненного горшка, поставленного на огонь и забытого!

И голова уже шла кругом у девятнадцатилетнего Генриха, и он готов был забыть фигуры, которые ему преподавал учитель танцев, старый португалец.

Только два раза он встретился с ней глазами.

Первый раз, когда понял, что если не скажет сейчас задуманного прежде, то уже не скажет никогда.

— Я счастлив, государыня. Счастлив уже потому, что касаюсь вашей руки, — проговорил он. — Простите меня. — Он готов был провалиться сквозь землю. — О, Господи, простите…

Опытный молодой мужчина, отец двух бастардов, Генрих покраснел, как вареный рак. И больше уже не посмел сказать ничего. Его смелости хватило только на то, чтобы второй раз встретиться взглядом с королевой, К великой своей радости, которая жаром разлилась по его телу, в ее глазах он прочел желание не отпускать и его подольше.

В эти же дни случилось событие, разом переставившее все главные фигуры на европейской игровой доске. По крайней мере, на северо-западной ее половине. В жаркий августовский день, когда мало спрятаться в тени платанов, но хочется иной прохлады, Жоффруа Анжуйский Красивый решил искупаться в Луаре неподалеку от замка Шато-дю-Луар. Вода была особенно прохладна, неподалеку били подземные источники, а граф, разгоряченный вином, долго не хотел выходить на берег. В эту же ночь он слег, а еще через трое суток умер в горячке от воспаления легких.

Девятнадцатилетний Генрих, герцог Нормандии, в одночасье стал графом Анжу и Мэна, а также наследником английской короны. Правда, ее нужно было еще отстоять. Но и без Альбиона только на континенте в его руках оказались земли, впятеро превосходившие королевский домен Капетингов. Теперь, когда с Людовиком заговаривали о молодом Генрихе Плантагенете, король Франции неизменно хмурился.

Но что ему еще оставалось делать?

7

Каждый день для Алиеноры при дворе ее мужа становился пыткой. Она просилась в Аквитанию, но он не отпускал ее. Алиенора сказала: «Я хочу показать дочерей на своей родине». Он ответил: «Пусть родина сама приедет и посмотрит на наших дочерей». Недавняя покорность графа Анжуйского, уже покойного, и его сына герцога Нормандского только возвеличили Людовика в собственных глазах. С другой стороны, он не забыл, как смотрела его жена на молодого герцога.

— Этот грубиян показался тебе симпатичным? — однажды не удержался и спросил он.

— Он вовсе не грубиян, — ответила супруга. — Грубиян тот, кто не замечает красоту, тем более, если она рядом. — Этот камень был брошен в огород Людовика. — Но Генрих сразу разглядел то, что должен был разглядеть рыцарь.

Король пришел в негодование — все передряги сделали его нервозным и чувствительным к чужим выпадам. Особенно к выпадам Алиеноры. Но и он в карман за словом не полез:

— Я уже был чересчур восприимчив к красоте — и мне это вышло боком!

Так они и жили, вечно готовые упрекнуть друг друга. К сожалению, у обоих хватало на то причин. Для Алиеноры в сердце мужа и жизни всего королевства становилось все меньше места. Возможно, Людовику и хотелось открыть свое сердце, как и прежде, сделать так, чтобы жена всюду была рядом и решала с ним все государственные дела, но в ту реку им было уже не войти. С одной стороны, одно имя Алиеноры отныне внушало всему Королевскому совету ужас и неприятие: никто не забыл ни похода через Константинополь, ни Кадмских гор, ни Антиохии. С другой, и сам Людовик, вспоминая слова Сугерия на смертном ложе: «Никогда не позволяй превращать себя в игрушку в чужих руках — особенно женщине», не желал более становиться посмешищем. Да и Антиохию он никогда бы не смог ей простить…

Алиеноре нужно было перерезать глотку половине советников Людовика, чтобы хоть на четверть отвоевать свои прежние позиции — государыни, властительницы умов и душ.

А так ее держали за тварь бессловесную.

Но как долго Алиенора могла мириться с подобной ролью?

Осенью 1151 года в Париж из Тайбура приехал Жоффруа де Ранкон, засвидетельствовал свое почтение королю и вскоре отбыл. На следующий день Людовику доложили, что аквитанец якобы уехал с пакетом от своей хозяйки, но кому было предназначено письмо, над которым так усердствовала королева, этого соглядатаи-слуги не установили.

Надо сказать, что Людовик становился все более подозрительным к своей жене. Каждый новый день все дальше отдалял их друг от друга. И эта сила была так велика, что никакая другая уже не могла соревноваться с ней. Ни дети не могли их сблизить, ни то хорошее, что было в прошлом. К тому же каждый спал в своей постели. После нескольких ночей, во время которых Алиенора превращалась в холодную рыбу, он избегал требовать исполнения супружеских обязанностей.

— Куда ты послала де Ранкона? — войдя в покои жены, спросил король, едва узнав о том, что бывший крестоносец стал курьером.

Недобрый огонек был в глазах Людовика. Как у судьи, что заранее убежден в вине подсудимого. Но супруга лишь мельком взглянула на него. Алиенора сидела в полукресле и перебирала струны виолы, мурлыча себе под нос старую провансальскую песенку, которую часто напевал Гильом Десятый.

— Почему ты сам не спросил у него? — не поднимая глаз на мужа, ответила она вопросом на вопрос, продолжая наигрывать.

— Я спросил. Он ответил, что у него дела в родной вотчине.

— Тебе этого мало? — усмехнулась королева. — У тебя дела в Иль-де-Франсе и Орлеанэ, у него в Тайбуре. — Она пожала плечами. — Что тут удивительного?

— А если мои люди догонят его и призовут к ответу?

— Ты думаешь, он отправился пешком, как пилигрим? — вновь усмехнулась она.

— Не думаю. Я уверен, что он мчится на самых быстрых лошадях. Но куда мчится сейчас де Ранкон?

— Людовик, не порть мне этот вечер, — сказала королева. И тут же вздохнула: — Впрочем, ты его уже испортил.

Король хотел что-то сказать, но не решался. Музыка раздражала его, сбивала. Он огляделся. Покои королевы были обставлены куда богаче, чем у короля. Тут было много шелка и бархата, серебряной вышивки и золотой тесьмы. Когда-то он попадал сюда, как в сказку, и мгновенно вспыхивал, стоило юной супруге обнять его. Здесь все притягивало Людовика прежде, одурманивало, ослепляло. И теперь — все та же высокая постель. Но сердца людей отныне бьются иначе.