Тут примечательно, что Горенштейн питался в своей зоологической ненависти к Шукшину одними лишь слухами, он, похоже, Василия Макаровича лично не знал и никаких прямых свидетельств о нем у него не было — иначе, наверное, что-нибудь вспомнил бы. К «наблюдениям» Фридриха Наумовича о Василии Макаровиче стоит добавить суждение прозаика Евгения Попова, лично знавшего обоих: «Репутация у Шукшина такая, что с этого боку они считали его — давайте прямо говорить — почвенником и антисемитом. Вот писатель Фридрих Горенштейн, у него есть пьеса под названием “Споры о Достоевском”. Там просвещенные московские евреи заседают в ученом совете, обсуждают диссертацию на тему “Атеизм Достоевского”, а полусумасшедший русский талантливый человек Васька Чернокотов, “опустившийся” пьяница, ходит по Москве с портфелем, где у него восемь томов Достоевского, и отпускает антисемитские реплики. Так вот, Горенштейн, который был таким стопроцентным евреем, даже изъяснялся специально с местечковым акцентом “дядюшки из Бердичева”, сказал, что прототип этого Васьки — Шукшин, он терпеть не мог Шукшина. Я ему и сказал: вот видишь, ты его терпеть не можешь, а он толерантнее тебя был, получается».

Защищал — если это слово уместно — Василия Макаровича от обвинений в антисемитизме и Анатолий Гребнев. «Уже и тогда, в пору наших с ним общений, поговаривали, что Вася, мол, не чужд агрессивного национализма, что он не прочь, мол, высказаться в определенном роде о евреях, и так далее. Я всегда доказывал, что это не так, что Вася человек как раз иной ориентации, ссылался на дружбу его с “Новым миром” Твардовского и, наоборот, разрыв с “Октябрем” Кочетова, что само по себе было характеристикой. Название журнала звучало, как обозначение одной из двух непримиримых партий; партии уже были!» Но читаем у Гребнева дальше: «Прошло время, и Вася наш, как рассказывали, стал водить дружбу со своим тезкой Беловым, а печататься даже не в “Октябре”, а в “Нашем современнике”. Белов, несчастный, каким он кажется, закомплексованный, лишенный улыбки человек, притом автор “Привычного дела” — без преувеличения шедевра русской словесности, — отличался даже и в своем стане неприкрытой злобной ксенофобией».

Оставим предвзятую и весьма неточную характеристику Василия Белова на совести мемуариста. Показательно и интересно в этом сюжете не только то, что друг Василия Макаровича с начала 1960-х годов Белов еще в большей степени был автором «Нового мира». Важнее здесь повторение вечного мотива в судьбе Шукшина: этим человеком дорожили, стремились записать его (и по сей день стремятся) в свою партию все, кто его знал: либералы в либеральную, почвенники в почвенническую, коммунисты в коммунистическую, стараясь на неугодное закрывать глаза, угодное выпячивать или придумывать, а он никуда не вписывался, не помещался и везде оставался самим собой, вот в чем штука.

Были, конечно, и другие, кто на дух его не переносил. Например Юрий Нагибин, причем обвинение опять шло по линии хулиганства и антисемитизма, как в его повести «Тьма в конце туннеля», где Шукшин выведен под вымышленной, но легко угадываемой фамилией:

«В Доме кино состоялась премьера фильма Виталия Шурпина “Такая вот жизнь”, в котором Гелла играла небольшую, но важную роль журналистки. С этого блистательного дебюта началось головокружительное восхождение этого необыкновенного человека, равно талантливого во всех своих ипостасях: режиссера, писателя, актера. И был то, наверное, последний день бедности Шурпина, он не мог даже устроить положенного после премьеры банкета. Но чествование Шурпина все же состоялось, об этом позаботились мы с Геллой.

В конце хорошего вечера появился мой старый друг режиссер Шредель, он приехал из Ленинграда и остановился у нас. Он был в восторге от шурпинской картины и взволнованно говорил ему об этом. Вышли мы вместе, я был без машины, и мы пошли на стоянку такси. Геллу пошатывало, Шурпин печатал шаг по-солдатски, но был еще пьянее ее.

На стоянке грудилась толпа, пытающаяся стать очередью, но, поскольку она состояла в основном из киношников, порядок был невозможен. И все-таки джентльменство не вовсе угасло в косматых душах — при виде шатающейся Геллы толпа расступилась. Такси как раз подъехало, я распахнул дверцу, и Гелла рухнула на заднее сиденье. Я убрал ее ноги, чтобы сесть рядом, оставив переднее место Шределю. Но мы и оглянуться не успели, как рядом с шофером плюхнулся Шурпин.

— Вас отвезти? — спросил я, прикидывая, как бы сдвинуть Геллу, чтобы сзади поместился тучный Шредель.

— Куда еще везти? — слишком саркастично для пьяного спросил Шурпин. — Едем к вам.

— К нам нельзя. Гелле плохо. Праздник кончился.

— Жиду можно, а мне нельзя? — едко сказал дебютант о своем старшем собрате.

— Ну вот, — устало произнес Шредель, — я так и знал, что этим кончится.

И меня охватила тоска: вечно одно и то же. Какая во всем этом безнадега, невыносимая, рвотная духота! Еще не будучи знаком с Шурпиным, я прочел его рассказы — с подачи Геллы, — написал ему восторженное письмо и помог их напечатать. Мы устроили сегодня ему праздник, наговорили столько добрых слов (я еще не знал в тот момент, что он куда комплекснее обслужен нашей семьей), но вот подвернулась возможность — и полезла смрадная черная пена.

Я взял его за ворот, под коленки и вынул из машины. “Садись!” — сказал я Шределю. Я сел в машину, и мы уехали.

В толпе на стоянке находился Валерий Зилов, злой карлик. Он стал распространять слухи, что я избил пьяного, беспомощного Шурпина. А что же он не вмешался, что же не вмешались многочисленные свидетели этой сцены?..»

В этом отрывке все узнаваемо, «Такая вот жизнь» — «Живет такой парень», Гелла — это Белла Ахмадулина, в ту пору жена Нагибина, Шурпин — Шукшин, Зилов — Василий Белов, которого взаимно терпеть не мог Нагибин, Шредель — режиссер Владимир Маркович Шредель, выведенный под своим собственным именем[39].

Было ли все именно так или хотя бы отдаленно так, как пишет Нагибин, действительно ли помогал Юрий Маркович Шукшину пробиться, о чем мы не имеем никаких сторонних свидетельств, был ли он и в самом деле им сначала очарован, а потом жестоко разочаровался — все это доподлинно неизвестно и остается частью той большой и очень разнородной шукшинской мифологии, которую никому не дано ни объять, ни развеять, и каждый останется при своем, лично ему удобном, понятном Шукшине.

Однако, говоря о Нагибине, вот на что стоит обратить внимание. Банкет в честь премьеры фильма «Живет такой парень» мог случиться никак не позднее сентября 1964 года, когда картина вышла на экраны. А полгода спустя, в феврале 1965-го, Шукшин был принят в Союз писателей СССР, и третью из рекомендаций ему давал Нагибин. «Проза Шукшина добра и достоверна, трудна и серьезна, как жизнь людей, которых автор всегда любовно имеет в виду, — писал он. — Шукшин хочет и умеет воспроизвести эту жизнь в совершенной подлинности, в точном соответствии с ее реальной сложностью и живописностью». Конечно, рекомендация могла быть дана раньше (но могла быть и отозвана, если уж для Нагибина все было так горько и принципиально в сцене с Шределем[40]) — показательнее другой факт.