Яков бережно вынул мешочки, звякнув ими — куда приятнее, чем бесполезный пустозвонный благовест с колокольни! — поставил на столешницу, развязал надежные узлы из крепкой дратвы.[118]Лаская блеском, глазу открылись собранные за многие годы монеты, да все из серебра: здесь и полушки, и новгородки, и сабленицы, и гривны. Были здесь польские злотые, персидские аббаси, даже арабские динары, полученные дьяком в гостинец от частых в Самаре торговых мужей, а более того взятые правдами и неправдами у проезжих заморских гостей…

Он встал, вынул из кармана кафтана, который вместе с шапкой висел на деревянном колышке у двери, с десяток днями добытых за писание прошений монет, ссыпал в мешочек.

— Кабы к этим монетам да побольше золотых рублевиков! — мечтательно вздохнул дьяк и потер ладонями. И вдруг торопливо оглянулся на закрытое ставнями окно: почудилось, будто чей дурной глаз в узкую щелку из сумрака подворья подглядывает! И успокоил себя: света в горнице он не зажигал, да и пес на цепи молчит, знать, никого под окном нет. Торопливо завязал мешочки, еще разок прикинул на ладони на вес свое богатство, перекрестил их, словно родных сынов перед дальней дорогой или перед ратным походом, опустил на прежнее место, посадил подоконник на крючок. Постоял, потирая взмокшие ладони, и вновь — в который раз за эти дни! — вспомнил недавний разговор с подьячим Ивашкой Волковым.

«Тяк-тя-ак! Да не тяк! Негоже двоим у одного родничка толочься. — Яков прошел по горнице, по привычке сцепив руки на пояснице. — Разом из него не пить, а и уступать подьячему не разумнее, чем вовсе от жажды помереть!.. Ныне Христов день, стало быть, не минет Ивашка Волков питейного дома. Надобно за ним добрые уши послать — о чем спьяну болтать учнет? „Крестник“ Томилка там постоянно вертится… — Приняв решение, снова потер ладонями. — Иду сам! Такое в ухо шептать пристойно, чтоб шалый ветер не разнес по городу… А ежели пьяница Ивашка сболтнет чего лишнего, и мне живу не быть от лиходея воеводы! Он набрал себе уже до десятка своих послухов по городу, от себя им деньги платит! К чему? Альбо мне и моим ярыжкам уже не верит? Унюхает что воевода — замочит концы да и схоронит их в Волгу от всякого сыска!»

Взбудив супругу, дьяк известил ее, что идет к заутрене, а потом по делам к целовальнику Семке Ершову.

— Не пьян воротишься? — донесся до Якова из спальной комнаты обеспокоенный голос жены: редко такое бывало прежде за Яковым, а в последний годок, как получил отворот от стрелецкой женки Кузнецовой — знала о том супруга, — нет-нет да и попахивает от него винцом. — Не пил бы ныне, батюшка, — а в голосе никакой веры, что дьяк послушается ее остережения.

Яков хохотнул в ответ:

— Вот-вот, тако же схватилась мачеха о милом пасынке, когда лед сошел! А пропал-то малец еще по лету! — Хлопнув на голову шапку, уже в дверях добавил: — По нынешним временам, матушка моя, не выпить чарку в питейном доме — великий грех перед государем! Наши копеечки ох как ему да боярам московским надобны! Поистратился Алексей Михайлович в польской да в крымской войнах в беспокойной гетманской Малороссии! А теперь вот и под Самару калмыки пришли, ограду в надолбах порушили, чинить надобно… — Яков поправил на сивой голове суконную шапку и шагнул за порог.

Отстояв службу — воеводу Алфимова в соборе не видел, — дьяк поспешил из кремля в Вознесенскую слободу — туда был еще прошлым летом перенесен питейный дом, чтобы подгулявшие простолюдины тешились кулачными боями не в городе, где и до греха недалеко по тесноте и многолюдству, а на просторном волжском берегу.

Когда проходил рынком, в людской крикливой толчее у раскрытых лавок с охрипшими зазывалами, шарил взглядом по людским головам в надежде приметить своего подьячего за написанием челобитных или писем в другие города родичам. И вдруг вздрогнул: у него за спиной чей-то озорной либо и в самом деле испуганный крик-призыв раздался:

— Дайте кату достойную плату!

«Неужто изловили кого на татьбе да в ослопы возьмут?» — подумал дьяк и оглянулся: коль бить кого будут, как обычно бывает с пойманным на краже, так чтоб уйти подальше, не видеть чужих страданий и не слышать крика истязаемого…

Разглядев в людской толчее рослого, широкого в плечах самарского ката Ефимку, дьяк Яков успокоился. Ефимка, повесив на плечо страшную витую плеть, протискивался от воза к возу и собирал с приезжих крестьян доброхотные подаяния деньгой или харчем: соберет Ефимка горсть денег и — пошагает к тому же питейному дому.

— Ты чего под ногами вертишься? — вдруг беспричинно озлился дьяк, приметив шустрого отрока, который не раз уже шмыгнул мимо него с озорством, будто ненароком толкая в спину. Да не один, а с ватагой таких же сорванцов беззаботных. — Изловлю, уши с корнями повыкручу!

Кучерявый отрок отскочил за телегу с пустыми желтыми кадями, привезенными для продажи, и оттуда, корча рожицу, закричал дразнилку:

— Тяк-тяк, да не тяк, а як дьяк Яков укажет! Хо-хо!

— Ах ты, сучкин сын! — Дьяк словно взорвался изнутри крепким пороховым зарядом. — Да я тебя… Эй, мужик, ухвати мне вон того воровского сорванца…

— Ты кого это сучишь, а? — неожиданно от соседней телеги развернулся пушкарь Ивашка Чуносов. Огромная бородища, будто веник ивовый, торчком выставлена на Якова, скверно обругавшего его сынишку. Ивашка рукой отодвинул крестьянина, который присматривал себе кованные пушкарем лопаты и грабли, шагнул к дьяку. — Ну-ка, повтори еще раз, Яшка, какого роду-племени моя женка Параня?

Брылев враз утерял свой гнев, только что ядовитым пламенем кипевший в груди, отмахнулся от пушкаря крестным знамением, как от нечистой силы, и ускользнул между телегами. Пушкарь и мужик засмеялись вослед и вернулись к торгу за кузнечные поделки, в которых пушкарь был знатным мастером.

Подьячего Ивашки Волкова на рынке не сыскалось. Брылев пошел из города через западную Спасскую воротную башню. «Нигде подлого подьячего не видать, — ворчал про себя Яков, внимательно осматривая каждый переулок, пока не миновал город. О стычке с пушкарем Чуносовым он быстро забыл, как быстро вспылил перед этим… Вона-а! У питейного дома толкотня уже спозаранку».

Двое здоровенных ярыжников,[119]нанятых самарским кабацким откупщиком Семеном Ершовым, отбивали от дверей безденежных питухов, зато перед дьяком живо смахнули шапки, с поклоном расступились, давая пройти.

— Войди, Яков Васильевич, — величал Брылева по отчеству, будто барина, ярыжник Томилка. — Твой подмастерье уже в кабаке давно, надо думать, и в церкви поутру лба не перекрестил!

Глаза у Томилки — жуткий омут, в который глядеть, и то мороз по коже дерет: черные зрачки в них совсем неразличимы. Да еще эта постоянная загадочная, ни дать ни взять сатанинская улыбка на порезанных ножом губах, даже усы и борода пореза не могли укрыть. Знал Яков Брылев, что еще позапрошлым летом Томилка вместе с теперешним самарским катом Ефимкой промышляли на большой дороге, ночами грелись под воровским солнышком, как они называли прохладную луну. А потом шайка разлетелась, и оба дружка очутились в Самаре, торкнулись в ворота к дьяку приказной избы да не с пустыми руками. С того вечера и заимел дьяк первый кожаный мешочек у себя под окошком, ссыпав в него добрый починок серебряных денег, а Томилку отослал в кабак на услужение к откупщику. Ефимка же с охотою сам нанялся катом при губной избе…