— Кто вы?

— Я король, — отвечал Генрих Четвертый.

— Чего вы просите?

— Я прошу быть принятым в лоно католической апостольской и римской церкви.

— Вы хотите этого искренно?

— Да, хочу и желаю, — сказал король, который, тотчас встав на колени, прочел громким, звучным голосом, раздавшимся под сводами огромного собора, свое исповедание, которое подал написанным и подписанным архиепископу.

Громкие рукоплескания и крики «ура» раздались в соборе и, как пороховая дорожка, зажгли вне пределов церкви радость и признательность толпы. Ничто более не отделяло народ от короля, ничего, кроме стен Парижа.

Остальная церемония кончилась в прекрасном порядке, с тем же простым и трогательным величием.

Король, по выходе из церкви после обедни, был окружен народом, который становился на колени и протягивал руки на пути его. Одни кричали: «Здравия и веселия!», другие: «Долой Лигу и смерть испанцам!» Всем, особенно последним, король улыбался.

Крильон со слезами на глазах обнял его на паперти собора.

— Теперь мы можем совсем не расставаться, — сказал он. — Прежде, когда я шел к обедне, вы шли на проповедь, только время теряли!.. Да здравствует король!

Толпа уже не повторяла, а ревела: «Да здравствует король!», а испанцы и лигеры, до которых доходил отголосок, с ума сходили от бешенства.

Вдруг, когда король возвращался в свою квартиру, Крильон, охранявший дверь, приметил графа Овернского, расталкивавшего толпу и старавшегося войти. Крильон своим орлиным взглядом приметил в то же время Марию Туше, ее дочь и д’Антрага, которые возвышались над толпою на крыльце, куда их поместил граф Овернский, для того чтобы они видели или их видели лучше.

— Я очень рад, что встретил вас, — сказал граф Крильону, — со мною здесь две дамы, с нетерпением желающие представить королю свое уважение и свою благодарность. Они такие добрые католички, что не могут не быть допущены первые поздравить его величество.

«Черт побери! — подумал Крильон, знавший, о каких дамах говорит граф. — Эти дуры уже успели явиться! Подождите, подождите!»

— Граф, — сказал Крильон молодому человеку, — король поставил меня у дверей, чтобы не пускать к нему никого.

— Это мои мать и сестра.

— Я в отчаянии, но, если бы вы были на моем месте, вы отказали бы мне точно так же, как я отказываю вам.

— Дамы…

— И дамы знатные, я это знаю, я даже скажу: дамы прелестные, но это невозможно.

— После вы мне позволите…

— Вы заставите этих дам понапрасну потерять время. После я уеду, потому что у меня есть важное дело, и король также едет.

Граф Овернский понял, что ему не удастся с Крильоном. Он поклонился и ушел с досадой, но старательно ее скрывая. Когда он возвращался к дамам, очень тревожившимся насчет результата этих переговоров, он наткнулся на ла Варенна.

— Правда ли, — спросил он, — что король едет так скоро, что нельзя даже пойти поклониться ему?

— Как только наденет сапоги, ваше сиятельство.

— А конвой?.. Уже отдано приказание?

— Его величество не берет конвоя.

— Это опасно. Куда же едет король?

— В соседние монастыри.

— Можно узнать, в какие?

— Почему же? Его величество начинает с безонских женевьевцев. Потом мы поедем…

— Благодарю, — перебил граф и поспешил воротиться к дамам.

— Нас прогнал Крильон, — сказал он им. — Это грубиян, дикарь, который неизвестно почему сердится на нас. Но тем более причины, чтобы видеть короля сегодня же. Ступайте отдохнуть несколько минут в моей квартире, а когда пройдет жар, я провожу вас в одно место, где мы очень хорошо увидим его величество. Пойдемте в тень и прохладу, чтобы поберечь ваши наряды.

— Этот Крильон завидует, — пробормотал д’Антраг.

— Завидует или нет, — сказал молодой циник, — а он не помешает королю увидеть Анриэтту, которая никогда не была так прекрасна, как сегодня.

Ла Раме снова проскользнул позади дам, как прибитая собака, которая сердится, но возвращается. Он услыхал эти слова.

— А! Понимаю, — пробормотал он весь бледный, — почему Анриэтту возили в Сен-Дени. Ну, я также пойду к безонским женевьевцам, и мы увидим.

Король, в сопровождении только ла Варенна и нескольких слуг, быстро ехал в Безон. Он устал трудиться для короны и хотел посвятить остатки дня Генриху.

После стольких церемоний, после такого оглушительного шума он отдыхал. В нем отдыхало все, кроме сердца. Это нежное сердце, наполненное радостью, летело к Габриэль и опережало легкого арабского коня, за которым с трудом поспевала королевская свита.

Однако к его счастью примешивалось беспокойство. Дорогой Генрих удивлялся странному враждебному поведению графа д’Эстре, который осмелился таким образом навязать дочери мужа, так круто повернуть свадьбу, испугать бедную девушку, чтобы заставить ее просить помощи.

В самом деле, король получил накануне письмо, привезенное Понти, и отвечал тотчас с тем же курьером, что он приедет на другой день после своего отречения, что Габриэль должна до тех пор держаться твердо.

Понти по расчету короля должен был воротиться в монастырь после обеда. Габриэль, ободренная обещанной помощью, будет сопротивляться, и ее не обвенчают. Приезд Генриха переменит все, не считая тайной помощи таинственного друга, говорящего брата.

Таковы были химеры, которыми бедный любовник убаюкивал себя, погоняя свою лошадь к Безансону. Конечно, отсутствие графа д’Эстре при церемонии в Сен-Дени, еще более прискорбное отсутствие Габриэль, которую глаза короля искали повсюду, не были успокоительными признаками; но так как все можно объяснить, король легко объяснял себе поведение строгого отца, который не хочет сближать дочь с любовником, которого опасается для нее. Эти различные мысли способствовали к тому, что Генрих приехал в монастырь почти в спокойном расположении духа.

Когда он подъехал к воротам, он наткнулся на самого графа д’Эстре, который в десятый раз со вчерашнего дня выходил узнать о своем исчезнувшем зяте. Графа так взволновало появление короля, что он остановился неподвижен и не сказал ни слова, когда все спешили кланяться и поздравлять короля.

Генрих соскочил с лошади с легкостью молодого человека и с любезным видом, сдерживаемым тайным неудовольствием, подошел к графу д’Эстре.

— Каким образом, — сказал он, дотронувшись фамильярно до плеча его, — вы, один из моих слуг и союзников, не были сегодня на свидании, которое я назначил каждому верному подданному французского короля?

Граф, бледный и растревоженный, не находился сказать ни слова. Он хотел отвечать без гнева, а вражда кипела в глубине его сердца.