– Как Пунцель, – добавила Сюзанна.

– Кто?

– Пунцель.

– О, она хочет сказать Рапунцель! – воскликнула Лила. – Это все твои волосы!

Мэри заплела ей волосы на ночь, как прежде, до замужества, ведь иметь мужа, как позже обнаружила Эди, означает позволять волосам каждую ночь сбиваться в неопрятную гриву. Косы еще один плюс, который можно отнести к завершению ее супружеской жизни.

Эди подняла толстую косу и уронила через подоконник. Но расстояние до земли оставалось достаточно большим.

– По такой принц не взберется, – презрительно фыркнула Сюзанна. – У леди в моей книге волосы настолько длинные, что волочатся по земле!

– Может, тебе лучше зайти в дверь, вместо того чтобы взбираться по моей неправильной косе?

– Сейчас придет Мэри с парочкой лакеев и принесет нам завтрак, – объявила Лила.

Эди сбежала вниз, повернула ключ в скважине и открыла дверь.

Гауэйн в тот день так и не приехал, что было облегчением, конечно. Не было его ни на следующий день, ни через день…

Если Эди научилась днем запирать подальше свою печаль, то ночью такого успеха добиться не могла. Рана в сердце открывалась в тот момент, когда она отставляла виолончель. Но железная дисциплина детства вернулась. Если ее отцу придется бросить все и лететь в Шотландию, – что, по ее мнению, он обязательно сделает, едва получит письмо дочери, – он будет здесь через неделю или дней десять.

А до этого придется просто выживать…

У Гауэйна ушло два дня на то, чтобы найти и назначить порядочного человека на свое место мирового судьи. Все в нем рвалось вернуться к Эди, но он понимал, что пока не может этого сделать.

Поначалу герцог был холоден, как лед, но учился быть человеком, ее достойным. Кроме судьи, он назначил нового управителя, на замену уволенному. Этот был молод, почти ровесник Стантона, и наделает ошибок, но те послужат ему хорошим уроком.

Гауэйну оставалось овладеть еще одним умением.

В ту ночь он мрачно вымылся, обращаясь с собственным телом с такой же брезгливостью, какую чувствовал с тех пор, как покинул замок. Приказал подать экипаж и вскоре уже оказался в теплой полутьме «Адского пунша».

Никто в трактире понятия не имел, кто он такой. Стантон оставил дорогое облачение в замке и оделся в неброскую шерстяную шотландскую одежду, которой не страшны дождь и слякоть. Но такая очень редко красовалась на плечах лондонского джентльмена. К тому же Гауэйн приехал без слуг и послал кучера на конюшню.

– Что будете пить? – спросил юноша за стойкой, равнодушно глядя на посетителя.

– Виски, – бросил Гауэйн, вспомнив, что волосы Эди при свете приобретали тот же оттенок червонного золота. Но тут же постарался отделаться от воспоминаний – это задымленное место не имело ничего общего с его женой. Он чувствовал себя так, словно стоит на одном берегу гигантского озера, а она оказалась на противоположном…

После второго стакана виски герцогу потеплело. Легче переносить одиночество, когда перед глазами все плывет.

– Я знаю, кто вы, – неожиданно воскликнул сидевший рядом крестьянин. – Вы герцог!

Стантон что-то проворчал.

– Ну просто копия отца!

Гауэйн отвернулся. Здесь, конечно, были также и служанки, смазливые, хорошенькие девушки с красными щеками и мелодичным смехом. Их груди при свете лампы поблескивали, как масло.

Он улыбнулся хищно, как акула, самой хорошенькой из них. Ей было лет двадцать. И никакого обручального кольца. Но герцогу было безразлично, замужем она или нет.

Герцогу показалось, что сейчас он пытается себя наказать, и он тут же отмахнулся от таких мыслей.

Хватит валять дурака! Гауэйн не вернется к жене, пока не узнает о женском теле все, что необходимо знать мужчине.

Служанка подошла к нему легко, как пойманная рыба, разрезая толпу, пока не встала между его раздвинутыми ногами. От нее пахло пролитым пивом и теплой женщиной. В улыбке светилась жизнерадостная похоть.

Она провела рукой по его бедру. Стантон всегда твердил себе, что ни одна женщина не сможет устоять перед его титулом, и поэтому он не должен пользоваться своими преимуществами. Но теперь понял, как ошибался. Эта женщина ничего не знала о его положении. Ей хотелось другого – мощных мышц, которые она ласкала.

Она улыбнулась еще шире.

– Меня зовут Эльза, – сказала она. Пальцы скользнули вверх.

– Гауэйн.

Он прислонился к стойке, позволив ей делать все, что пожелает.

– Ты такой мрачный, – выдохнула Эльза. – Мне это нравится. Большой и мрачный.

Ее пальцы скользнули дальше, к паху, и Гауэйн инстинктивно выбросил вперед руку, чтобы помешать ей.

– Здесь слишком людно, – улыбнулась она еще шире.

Он бесстрастно отметил, что улыбка не имеет ничего общего с его титулом.

– Не хочешь пойти наверх, поразвлечься? – прошептала Эльза, прикусывая мочку его уха. Ее большие груди коснулись его груди. – Я и сама не прочь повеселиться.

Она повернула голову, чтобы поцеловать его, но он дернулся.

– Никаких поцелуев.

– Может, я сумею переубедить тебя, – сказала Эльза со смешком.

Он встал и взял ее за руку.

– Что отец, что сын, – пробормотал все тот же крестьянин, когда служанка потащила Гауэйна прочь.

Гауэйн окинул его холодным взглядом.

– Ну да, – фыркнул мужчина, – у него тоже были такие злобные глаза, как у вас.

Он скорчился над стаканом, а Стантон последовал через толпу за округлыми бедрами служанки.

Эди медленно смирялась с мыслью о том, что Гауэйн может не вернуться еще очень долго. Он не хотел ее видеть. Она олицетворяла неудачу, столь сокрушительную, что он не может заставить себя вернуться. Гауэйн понимал, что Эди никогда не станет той, какую он хочет видеть в своей постели.

Или решил, что никогда больше не сможет доверять ей.

Эди обнаружила, что от слез уже першит в горле. Слезы унесли ее аппетит. Легче всего было выбросить из головы случившееся и часами играть на виолончели. Она продолжала играть, даже когда правая рука уставала, но не хотела тишины, потому что мысли и без того были достаточно громкими.

Отец приедет через неделю, может, чуть позже.

Тем временем слуги бегали между замком и башней, как трудолюбивые муравьи. Эдит неожиданно прониклась теплыми чувствами к Бардолфу. Он никогда, ни малейшим жестом не показывал, что не одобряет ее переезда, – хотя, как сказала Лила, возможно, потому что вообще никогда и ничего не одобрял.