о слабостях. А ведь они есть у каждого. Однако просто ничего иного не остаётся, как забыть о них навсегда.

Последняя фраза прозвучала и как ободрение, и как совет. На том и распрощались у магазина «Цветы».

Через три с половиной десятилетия, вспоминая встречу на Тверской, М. С. Бременер писал: «Может быть, это самый важный из уроков Паустовского для меня: нельзя тратить время на ожидание, надо писать. Не ставлю тут восклицательного знака, потому что помню тон Константина Георгиевича, его голос. Он знал, как тяжело, закончив книгу, ждать её выхода в свет, чего стоят годы ожидания, терпеливого или нетерпеливого, сколько сил души уходит у человека впустую за эти годы. И потому считал, что есть одно избавление – создавать новую вещь».

«Диссиденты». Так называли людей, открыто протестовавших против неугодных им общественных порядков страны. Известный артист Д. К. Дуров считал первыми диссидентами СССР трёх студентов Школы-студии МХАТ: Петра Фоменко, тоже ставшего режиссёром, Александра Косолапова и Геннадия Павлова; последний работал на телевидении. Лев Константинович говорил о них:

– Они не были политическими диссидентами – они первыми выразили некий протест против жёсткой регламентации, которой подвергалась тогда общественная жизнь.

И надо сказать, весьма «оригинально» выразили. Судите сами.

К 800-летию столицы вдоль главной улицы города высадили липы. За три года они укоренились и разрослись, давали хорошую тень. И вот как-то в студию прибежал один из студентов и с тревогой в голосе оповестил сокурсников:

– Ребята, на улице Горького скандал: наши там такое вытворяют! Их сейчас заберут в милицию!

«Такое» заключалось в том, что упомянутая троица забралась на деревья и ела их кору («жрала», говорил Дуров). Милиционеры пытались стащить хулиганов с деревьев. Косолапов отбрыкивался и верещал:

– Не троньте меня! Не мешайте! Я белочка! Я белочка! Я голодная белочка!

Фоменко скулил:

– Я зайчик! Я зайчик!

Не отставал от друзей и Павлов.

Под смех и улюлюканье зевак их в конце концов стащили на землю и повели в «полтинник» – 50-е отделение милиции. Там друзей начал учить сам начальник этого заведения:

– Что вы вытворяете, сукины дети?!

Дружки тупо смотрели на него, а потом синхронно ударились затылками о стену, наклонились над столом и выпустили на него целую лужу слюны. Обалдевший начальник заорал на подчинённых:

– Не видите, кого вы мне привезли?! Они все больные. Развезите их по домам! Мне что, за них отвечать?

И их развезли, вручив под расписку обеспокоенным родителям.

…Следующий номер «диссиденты» выкинули на той же улице Горького. На этот раз они перегородили её многочисленными аптечными пузырьками. Павлов и Косолапов перегораживали, а Фоменко руководил уличным движением:

– Товарищи, товарищи, обходите, пожалуйста! Машины, объезжайте, объезжайте! Мы берём пробы воздуха! Берём пробы воздуха!

Пешеходы обходили, машины объезжали. Когда поток последних закупорил улицу, «диссиденты» ногами разбросали пузырьки и объявили:

– Всё, товарищи! Движение открыто! Проезжайте, проезжайте!

Никто ничего не понял. Откуда эти «исследователи»? Где милиция? И что за чертовщина творится на главной улице города?

…Следующий номер троица отколола уже в училище. Секретарём комсомольской организации в нём был Шестаков, которого Дуров именовал настоящим долдоном. Комсорг носил ботинки сорок шестого размера. На занятиях пластикой он ставил их у шведской стенки и спрыгивал с неё прямо в ботинки. Однажды, проделав этот номер, он замер. Потом изрёк:

– Я всё понял: это политический выпад, – и пошёл жаловаться директору. – Они мне написали в ботинки как комсомольскому вожаку. Это политический выпад.

Как говорится, запахло жареным. Но это уже не наша тема, наша – улица.

Он не отсиживался. Молодые сотрудники «Литературной газеты» Лазарь Лазарев и Бенедикт Сарнов шли по улице Горького и оживлённо обсуждали полученное задание: взять у И. Г. Эренбурга какие-нибудь материалы для печати. Оба сильно робели и были полны сомнений в успехе своего предприятия. В этом состоянии и застал их неожиданный вопрос встречного:

– Вы куда?

Задал его поэт Коржавин, который на объяснения приятелей вдруг заявил:

– Я пойду с вами.

Это было неожиданно и дерзко, но растерянные представители газеты сопротивлялись слабо:

– Это неудобно, мы по делу.

– Глупости, я с ним знаком, он ко мне хорошо относится и будет рад меня видеть, – врал молодой поэт.

В подъезд массивного серого здания, одним фасадом обращённого на площадь с памятником Юрию Долгорукову, входили уже с большей уверенностью в себе. Гостей Илья Григорьевич принимал в кабинете; книжные полки в нём были забиты до отказа; всюду в беспорядке рассованы сувениры, на стенах – картины мировых знаменитостей.

Эренбург был стар и худ – пиджак казался на нём слишком свободным; нездоровый цвет лица, мешки под глазами, отсутствие нескольких зубов, шаркающая походка. Но взгляд оставался живым и острым; глаза были умными и молодыми, реакция – мгновенной, речь – точной: нужных слов писатель не искал, они, как говорится, всегда были у него под рукой. Эренбург редко смеялся, но всегда оставался ироничным, много курил, забывая стряхивать пепел, падавший на его одежду.

С посланцами газеты Илья Григорьевич разговаривал вежливо, но прохладно, ничего конкретно не обещал:

– Я сейчас пишу большую вещь – книгу воспоминаний, времени на что-то ещё не остаётся.

Речь шла о нашумевших в середине 60-х годов реминисценциях «Люди, годы, жизнь». Гости ушли с пустыми руками, но двери для их последующих визитов остались открытыми. Для Эренбурга тридцатилетние Лазарев и Сарнов были представителями молодёжи; он хотел знать их мнение о своей работе, говорил им:

– Не трогайте меня сейчас. Я не отсиживаюсь в тылу. Я печатаю мемуары.

Писатель и общественный деятель с мировым именем, Эренбург не был уверен в том, что его воспоминания не подвергнутся искажениям и правкам цензурой, поэтому был несвободен в обобщении прошлого; говорил:

– В первой книге, которую я закончил, есть только одна глава, которая пойдёт в архив. Это глава о Троцком. Я сам не хочу её печатать.

На вопрос газетчиков, чем ему не приглянулся Лев Давидович, отвечал:

– Всем… Авторитарностью, отношением к искусству… Я не хочу сейчас печатать эту главу, потому что моё отрицательное отношение к Троцкому сегодня может быть ложно истолковано.

В отношении судьбы следующих книг Илья Григорьевич был ещё менее оптимистичен:

– Вот вторая книга, над которой я сейчас работаю… С ней будет сложнее. Из неё, дай бог, чтобы мне удалось напечатать две трети. А треть пойдёт в архив. С третьей книгой ещё сложнее. Из неё только треть будет напечатана. Ну а что касается четвёртой и пятой книг, то они, я думаю, целиком пойдут в архив.

Сарнова поразил вопрос писателя о Бухарине – напечатают ли главу о