которую раз за разом вжимал в грязь, стоя коленом у него на спине, силовик, вжимал и не мог удержаться от довольной ухмылки. Вай ткнула пальцем на это Питу, дескать, сними, и он щелкнул, успев до того, как вояка понял, что он в объективе фотоаппарата, а Вай чуть “ура!” не вскричала, довольная, что Пит успел.

Все, кто мог, бежали к деревьям – еще на нескольких появились теперь помосты, – пристегивались ремнями и натягивали альпинистские веревки, чтобы взобраться наверх. Недостаточно прытких стаскивали, хватая за грязные ботинки. Некоторые, в том числе и Элберт – да, он вырвался и был уже наверху, – балансировали на ветках, стояли там, обвязанные для надежности тросами или синей полипропиленовой веревкой, обнимая стволы.

О боже, а ей хотелось обнять его. Тоже вышел бы классный снимок.

– Не трогай ее, гад! – раздалось снизу.

Вай, глянув с крыши фургона, увидела Нила, того, кто так красноречиво с ней в прошлый раз говорил, его светлые глаза горели страхом и яростью, он пытался загородить собой беленькую девочку-подростка с колечком в носу, должно быть, дочку. Полицейский пинал его, норовя попасть под колено, пока ноги его не подломились. Девочку грубо схватили, она съежилась и захныкала.

– Должна быть в школе, – рявкнул охранник. – Ну‐ка пошла вот в тот фургон.

Вай записала за ним, почувствовала себя виноватой и спрыгнула на землю, ее мартенсы – на этот раз она оделась, как полагается, – звучно хлюпнулись в грязь.

– Вот черт, да тут пресса. Не замай ее, друг, если не хочешь, чтобы об этом прочел весь мир.

Прозвучало так, будто за спиной у нее развевался плащ супермена. Охранник сплюнул ей под ноги, но отвернулся. “Спасите деревья!” – крикнула девочка за его спиной, вскинув кулачок в воздух. Вай поняла, что вступительный абзац у нее есть.

Всего арестовали четырнадцать человек, и все они, кроме Электры, охотно поговорили с Вай из своих камер. Элберт тихонько, волнующим шепотком объяснил ей, как на самом деле обстоит у него с Электрой, и у Вай отлегло от сердца. Оба они слегка впали в мелодраматизм, как хмельные от тех ролей, которые им предстояло сыграть в событии, стремительно набиравшем национальный масштаб. Она спросила, можно ли упомянуть в статье, кто у него отец, и он сказал: конечно, можно, потому что он доверил бы ей все на свете, и добавил: разве не странно? Ведь на самом деле мы так мало знакомы!

– Но я чувствую, что знаю тебя, Элберт, – искренне произнесла Вай.

Он кивнул – он чувствовал так же.

Ту ночь Вай провела в лагере, точнее, в том, что от него осталось, помогая прибраться тем, кого не арестовали. Из обломков мебели и сброшенных с деревьев помостов разожгли костер, вокруг которого все сошлись с наступлением темноты. Вай подробно запротоколировала ритуал, связанный с тантрическим исцеляющим кругом, и сопутствующий ему спор насчет того, следует ли впускать полицейских “в свет”.

Наутро она записала имена самых несгибаемых из местных, включая школьную учительницу, двух членов городского совета, троицу серьезных подростков и девяностолетнего старика с плакатом “Вашу объездную – в болото!”, которые пришли поддержать протестантов и вместе с ними засвидетельствовать, как началась вырубка древнего леса. Они принесли свечи, что то и дело гасли под сереньким весенним дождем, а также бутерброды, пакетики чипсов и термосы с чаем.

И когда заработала первая бензопила, а они запели “Иерусалим”[32] громкими, но нестройными голосами, Вай поняла, что у нее есть концовка.

Редактор, однако, настоял на том, чтобы концовка стала зачином. И еще настоял, чтобы имя Элберта – со справкой о том, кто у него отец, – перенести во второй абзац вместе с емкими выдержками из интервью, которое Элберт дал Вай, находясь в камере и ожидая освобождения под обещание явиться в суд. “Я выполняю свой долг так, как меня учил мой отец. Просто у разных поколений разные представления о том, в чем состоит долг и как его выполнять”.

Сидя на парковой скамейке с раскрытым журналом на коленях, Вай чувствовала себя на седьмом небе от того, что видит свои слова – и слова Элберта – на бумаге, черным по белому. Но под ликованием крылась тревога. Что, если Элберту и его друзьям-активистам не понравится, как она написала? Если они возмутятся тем, что не политический смысл события и не жестокость силовиков вышли на первое место в статье, а Элберт с его отцом?

Что ж, скоро она об этом узнает. Через пару часов он должен заехать за ней на своем фургоне. Элберт позвонил ей после суда, приговорившего его к штрафу, который он будет выплачивать небольшими суммами ежемесячно. Назвав это своей моральной победой, он спросил, свободна ли она в воскресенье. Давай съездим на море? Отпразднуем мое освобождение и твою статью.

Вай отогнала страх, вдруг он, чего доброго, и вправду откажется ее видеть, и поспешила домой, где ее дожидалась мама. Той не терпелось прочесть статью – или, точней говоря, похвастать ею перед соседями.

Завтрак был готов, но мысль о яйцах, которые мать жарила в лужах масла, вызвала у Вай тошноту. Нет, она слишком взвинчена, чтобы есть.

Кое-как управившись с половинкой тоста, Вай пошла в свою комнату собрать рюкзак. В предвкушении новой встречи четыре раза она меняла наряд, остановившись на любимом джинсовом комбинезоне со свободными, совсем короткими брючками поверх ярко-синего, тоже короткого топа. Наряд позволял мельком видеть плоский живот и во всей красе – ноги. Собрала волосы в два коротких, лихих хвостика и чуть‐чуть подвела глаза.

Одиннадцать ровно. Вай бросила рюкзак на скамейку у автобусной остановки, расположенной подальше от дома, чтобы у родителей не было шанса увидеть старый, разрисованный цветочками фургон Элберта, когда он свернет в их тупик.

Двенадцать минут двенадцатого. Как она, однако, промахнулась с одежкой! Ноги посинели и покрылись гусиной кожей. Апрель в Уэльсе – уж точно рановато для шорт.

Девятнадцать минут двенадцатого. О, что‐то пыхтит. Да, это точно его фургон. Он приехал! И вот физиономия его уже смеется в окне, солнечная, обветренная, и волосы его на ветру танцуют.

– Вы, Вайолет Льюис, автор воскресного выпуска “Индепендент”, вы – чудо! – Затормозив, он высунул газету из окна и бешено замахал ею с криком: – Блеск, блеск, блеск!

И радость снова забурлила по всему ее телу, Вай бросила свой рюкзак и вспрыгнула на Элберта, когда он выскочил из кабины.

Он закружил Вай так, что голые ее ноги взлетели в воздух, и когда остановился, им обоим на мгновение стало неловко. Однако Элберт не отпустил ее, держал в объятьях, пока Вай не решилась, затаив дыхание и напрягшись