— Что ты так смотришь?

Феофил многозначительно посмотрел на него.

— Собери все, что хочешь с собой взять. Через час уходим, — сказал он и пошел собираться сам.

* * *

На восходе солнца Феофил, Атрет и Рицпа с Халевом, которого она укутала и привязала к спине, слились с толпой людей, покидающих Рим. Небо было серым от дыма, а в воздухе стоял тяжелый запах дыма и копоти. Они шли пешком по дороге среди множества небогатых погорельцев, тогда как граждане побогаче везли свое имущество в повозках, явно торопясь в свои загородные владения. Рицпа поправила Халева у себя на спине. И хотя привязан он был достаточно надежно, с каждой пройденной милей ей казалось, что он становится все тяжелее. Когда от долгого ограничения в движении малыш начал ерзать и плакать, Рицпа развязала шаль и ослабила перевязь, давая ему чуть больше простора. Спустя еще милю Халев снова заплакал. Рицпа была без сил.

Феофил увидел, как они устали.

— Отдохнем возле того ручья.

Атрет ничего не сказал, продолжая держать между ними ту дистанцию, которую задал с самого начала пути. Феофил присмотрелся к нему, еще когда упаковывал свои вещи. Было ясно, что между Атретом и Рицпой что–то произошло этой ночью, и теперь это не давало им обоим покоя. Они упорно не смотрели друг на друга.

Опуская Халева на землю, Рицпа поморщилась. Потом она села рядом с ним, возле ручья. Радостно вскрикнув, ребенок пополз прямо к бурлящей воде. «О Халев», — произнесла Рицпа, не в силах от усталости сдвинуться с места. Ей так хотелось посидеть и опустить горящие от ходьбы ноги в холодную воду, хотя она понимала, что Халева тоже нельзя долго держать завернутым в шаль.

— Сядь и отдохни, — сказал ей Атрет голосом, полным досады. Она не обратила на него никакого внимания и встала. Пробормотав себе под нос что–то по–германски, Атрет опустил свою тяжелую руку ей на плечо и насильно посадил. — Я сказал сядь! — Он поднял Халева с травы и понес к воде; ребенок висел у него на руке, как мешок.

Почувствовав, как у нее покраснело лицо, Рицпа встала, ее тревога и раздражение оказались сильнее усталости.

— Не неси его так, Атрет. Он ведь ребенок, а не мешок соломы.

Наблюдая, как болтаются ножки Халева, Феофил невольно улыбнулся.

— Не удерживай его. В руках у своего отца Халев не пострадает.

Рицпа смотрела вслед Атрету, едва сдерживая слезы.

— Хотела бы я быть так же уверена в этом, как ты, — уныло сказала она. Закусив губу, она отвернулась.

Феофил улегся на спину.

— Не стесняйся, Рицпа, поплачь по нему. Самой же станет легче.

— Я не хочу плакать по нему. Я хочу плакать по себе. — Она сглотнула тяжелый ком. — Это самый ужасный, самый тупой и толстокожий… — Борясь со своими эмоциями, она села и опустила голову, чтобы спрятать лицо от испытующего взгляда Феофила.

— Что у вас произошло ночью?

Рицпа заметно покраснела.

— Ничего такого, чему мне стоило бы удивиться, — мрачно ответила она.

Феофил насторожился. У него возникли на этот счет свои догадки, но ему очень хотелось, чтобы он ошибся. Он видел, как Атрет смотрел на Рицпу. Спустя мгновение Феофил улыбнулся про себя.

Будь Атрет на несколько лет моложе, или она на несколько лет старше, ему было бы труднее определить, что ее так тревожит.

— Он немного неотесан, грубоват, но не надо торопить его. Дай срок… — При этих словах Рицпа так взглянула на Феофила, что он удивился и, казалось, наконец понял, что произошло. — Он что, этой ночью…

— Нет, — быстро оборвала его Рицпа и, смутившись, отвернулась. — Он передумал.

«Это уже кое–что», — подумал Феофил. Мужчине достаточно провести в лудусе пару лет, чтобы напрочь забыть о благопристойности. А Атрет провел в тех местах больше десяти лет.

— Он жил в цепях, его били, на него поставили клеймо, его дрессировали, как дикое животное, Рицпа, — сказал он, чувствуя, что вынужден объяснять, кто такой варвар. — И он не станет цивилизованным за один день.

— Я с ним всего этого не делала.

— Верно, но ты вольно или невольно представляешь для него гораздо большую угрозу, чем все то, с чем ему до сих пор приходилось сталкиваться. Его чувства накалены до предела.

— Я его не дразнила.

— Достаточно того, что ты находишься рядом с ним, неужели ты этого до сих пор не замечала?

— Единственное чувство, которое Атрет проявляет просто мастерски, — это злость! — сказала она, сверкнув своими темными глазами.

— Ему пришлось оттачивать это чувство, чтобы выжить. По–твоему, это его вина?

— По–моему, он виноват во всем том, что он делает со мной, — сказала Рицпа, уязвленная тем обстоятельством, что Феофил почему–то защищает его.

— И многого ты добьешься таким настроением? — Феофил увидел, что от его вопроса ей стало неловко. Было ясно, что дело здесь не только в чувствах Атрета. — Разве не ясно, что ты просто прячешься за своей обидой, пользуясь тем, что он тебя обижает? Люби его так, как ты призвана его любить. Если ты не сможешь этого сделать, как он тогда узнает, каким образом он может измениться в Боге?

Что она сделала для этого?

— Это нелегко.

Он понимающе улыбнулся.

— А когда это было легко?

— Ты не понимаешь, — слабо возразила она и, опустив голову, стола смотреть на свои сцепленные руки. Как он мог ее понять, если она сама себя толком не понимала?

Феофил тихо засмеялся.

— Готов поспорить на что угодно, что то же самое он говорил тебе этой ночью. — Феофил откинулся на спину. — «Ужасный, самый тупой и толстокожий…» — повторил он, устраиваясь поудобнее. Широко зевнув, он закрыл глаза. — Вы идеально подходите друг другу.

Пораженная, Рицпа замолчала. Пока Феофил дремал под солнцем, она погрузилась в серьезные размышления, молясь о том, чтобы Господь очистил ее от нездоровых мыслей и обновил в ней дух.

«Помоги мне, Отец, в первую очередь думать только о Тебе. Атрет — тяжелый, бесчувственный, грубый, невозможный человек», — шептала она, чтобы не разбудить Феофила.

Прощайте, и прощены будете.

«Господи, я не заслужила такого обращения. Я хотела утешить его, но не соблазнять. А он хотел воспользоваться мной, как блудницей».

Прощайте…

«Отец, избавь меня от влечения к нему. Я молю о том, чтобы Ты развеял мои чувства, которые будят в нем страсть. Они мешают, заставляют страдать, и мне трудно идти по этой дороге, я не могу подавить в себе эти чувства, которые вызывает во мне моя слабая плоть. Я не хочу в Германию. Если в Твоей воле, сделай так, чтобы он передумал. Может быть, мы останемся в небольшой деревушке, на севере Италии? Германия так далеко, и если все люди там такие, как он…»