– ведь за ним числится убийство Командора де Ульоа – и доставит в Испанию в кандалах; а если он укротит эту даму и выведет из политической игры, можно будет рассчитывать на прощение короля дона Филиппа IV.

И тут Лепорелло словно вспомнил о моем присутствии, теперь жесты его и взгляды адресовались мне.

– Вы сами видите, какие странные тропы приводили всех этих господ, занимавшихся дипломатической войной, к нам, но просьбы-то оказывались схожими. И хозяин, который три-четыре последних года спал лишь с самыми заурядными женщинами – выполняя, так сказать, моральные обязательства и не более того, как я успел заметить, – вдруг проникся острым интересом к донье Химене и поручил мне разузнать, кто она такая, кто такой дом Пьетро, что они замышляли и чего добивались. Особенно подробные задания дал он мне относительно дамы: красива она или уродлива, насколько привлекательна, длинные ли у нее ноги, узкая ли талия, девица она или вдова…

Тем же вечером я отправился в церковь, где собирал своих приверженцев вышеназванный монах. Это была церковь при женском монастыре, и первым, кого я заметил, был папа, переодетый простым священником и с нескрываемым волнением слушавший проповедь. Сей факт навел меня на кое-какие мысли, а стоило мне послушать дома Пьетро, как я сообразил, что тут поблизости крутится целый легион бесов. Дом Пьетро проповедовал религию радостную, щедрую на надежды. Вы, друг мой, и представить себе не можете, какая суматоха поднимается в преисподней всякий раз, когда появляется подобный святой. Потому что унылая и мрачная религия гарантирует нам – в силу закона обратного действия – добрый урожай, не менее двух поколений грешников; но распространение веселой религии оставляет нас без клиентов. Всякий раз, когда на земле появляется какой-нибудь святой Франциск, преисподняя готовит к бою лучшие кадры – чтобы ставить ему палки в колеса. Конечно, дом Пьетро со святым Франциском сравнения не выдерживал, зато был человеком не менее веселым и проповедовал вещи примитивные, совершенно ортодоксальные. Потому-то нунций и был тут бессилен, особенно если учесть, что он мог иметь сведения – а он их, разумеется, имел – о том, что папа тайком хаживает на проповеди: папа не позволил бы заточить дома Пьетро в каземат, а уж тем более отправить на костер как еретика.

Я прибегнул к дарованным мне чудесным способностям и проник в монастырь, чтобы поразнюхать, что там и как. Отчасти мною двигало простое любопытство, но, с другой стороны, именно в этом монастыре жила донья Химена Арагонская. Здешние монахини были бернардинками, числом не более трех дюжин, и хотя попадались среди них красивые и молодые, клянусь, никогда не доводилось мне разом увидеть вблизи столько святых. И как только мой хозяин до сих пор не обнаружит такой питомник прекраснейших женщин? И нюх ему ничего не подсказал, и нос не учуял, иными словами, ничто не привело его к донье Химене – самой святой и самой красивой из всех. Ей было лет тридцать, но она уже успела овдоветь и, хотя оставалась мирянкой, духовно направляла монахинь – с позволения дома Пьетро и с согласия аббатисы, самой пылкой ее последовательницы. Правда, донья Химена говорила им не только о Христе, не только указывала путь в Царствие Его, она говорила еще и об объединении Италии, и речи ее были так ловко и складно выстроены, что политическая свобода и необходимость религиозных реформ казались одним целым. Эти монахини-бернардинки были не только фанатичными католичками, но и не менее фанатичными националистками. Они любили донью Химену, почитали и мечтали увидеть правительницей теократического царства, где не будет богатых и бедных, а только одни святые. Дом Пьетро всех их исповедовал, а по вечерам наставлял с амвона. Они же, собравшись вместе, внимали ему, как внимают гласу небесному. Следует добавить, что церковь заполнялась разгоряченной, зачарованной толпой. И почти всякий день кто-нибудь из верующих срывался с места, поднимался на клирос, заявлял о своем желании жить во Христе весело – и публично каялся в грехах.

Донья Химена, как я сказал, жила в монастыре, но покидала его по своим секретным делам, для чего одевалась в мужское платье. Почти все ее сторонники находились в Неаполе, куда она порой и отправлялась, соблюдая большую осторожность, потому что испанцы за ней ревностно следили. Ведь она готовила против них народный бунт. Если вы припоминаете, кто такой был Мазаньелло[30], замечу, что и он был в числе ее сподвижников.

Мне понадобилось несколько недель, чтобы разобраться в ситуации и оценить участников событий. А до тех пор я помалкивал. И вот наконец выложил хозяину все, что узнал. Хозяин меня выслушал. Потом сказал: «Было бы подло погубить такую замечательную женщину только для того, чтобы угодить испанскому послу и нунцию. А вот помочь ей – дело отличное». То же самое он сказал три столетия спустя, когда офицер гестапо посетил наш дом. «Но, помогая ей, я могу ее и соблазнить, одно другому не мешает. Победить святую – разве можно от такого отказаться? Особенно когда ты уверен, что в конце концов она все равно вернется в объятия Господа, а святость ее только укрепится. Настоящая святая должна пройти испытание грехом, а то это будет похоже на портрет, на котором забыли изобразить нос. Так что, Лепорелло, нам придется его дорисовать. Сегодня же вечером ты проводишь меня в эту церковь».

И мы отправились туда. Церковь была, как всегда, полным-полна народу. Монах начал проповедь. Дон Хуан слушал его с величайшим вниманием. Время от времени согласно кивал головой. «Знаешь, послушай я этого человека лет в двадцать, все могло бы повернуться иначе. А теперь уже поздно. – А еще он заметил, что это был лучший богослов из когда-либо им слышанных. – Его единственная ошибка состоит в том, что ядро его последователей составляют женщины. А женщины, участвуя в делах такого рода, гораздо чаще попадают в сети тщеславия, нежели обычные грешницы. В свою очередь, гордыню и сластолюбие разделяет лишь тоненький мостик, и ключ от калитки у меня имеется. Так что я без особого труда мог бы сокрушить святость этого монастыря».

Монах закончил проповедь. Среди прихожан поднялся легкий переполох, потому что кто-то начал пробиваться к клиросу; горемыка покаялся в полдюжине самых заурядных прегрешений и получил отпущение грехов. Мой хозяин следил за сценой неотрывно. В глазах его вспыхнул прежний, так хорошо знакомый мне огонь. Он вдруг сорвался с места и шагнул к алтарю. И хотя люди уже начинали расходиться, он поднял руку и крикнул: «Погодите!» Прихожане застыли,