Проскользнув за широкими плечами Гирпина, он спрятался в самом темном углу портика и начал прислушиваться, желая узнать, к чему приведет обращение Мариамны к учителю бойцов. Гиппий с веселым видом и не без грубости толкал гладиаторов вперед себя. Когда они толпой пришли к тесной выходной двери, он на минуту остался позади и совсем тихо сказал Эске:

— Ты, приятель, отведешь девушку к себе. Могу я ее тебе поручить?

— Мне ее поручить! — воскликнул бретонец.

Но тон, каким он сказал эти слова, и взгляд, каким он обменялся с Мариамной, удовлетворили бы гораздо более требовательного допросчика, чем начальник гладиаторов.

— Ну, будь здоров, молодец, — промолвил Гирпин, — и ты также, прелестный цветок Мне хотелось бы самому пойти с вами, но отсюда далеко до берегов Тибра, и я не должен пренебрегать делом этого вечера, что бы ни случилось.

— Ну, уходите же оба, — поспешно прибавил Гиппий. — Не будь грабежа впереди, мои телята не были бы нынче так покладисты. Коли вы попадете им в руки, вас не в состоянии будут спасти сами весталки. Идите скорей, и добрый вам путь!

Они повиновались и быстро удалились, между тем как начальник бойцов с довольной улыбкой хлопнул по плечу Гирпина и вместе с ним прошел внутрь дома.

— Ну, старый товарищ, — сказал он, — что бы ни случилось в сегодняшний вечер, мы выпьем с тобой чарку кекубского вина у трибуна. Завтра мы либо будем лежать на спине, с полуоткрытым ртом, готовым принять динарий смерти, либо будем подносить к губам золотой отполированный кубок Кто знает? И кого это может беспокоить?

— Только, брат, не меня, — заметил Гирпин. — Ну а меж тем мне таки изрядно захотелось пить, а ведь говорят, будто вино у трибуна — самое лучшее в Риме.

Насторожив ухо, с напряженным умом слушал Евхенор, спрятавшийся в углу портика, происходивший разговор. Когда он услышал, что беглецы имели намерение направиться к берегам Тибра, его живой греческий ум тотчас же создал свой план действий.

Караул его товарищей, нескольких гладиаторов, нанятых Плацидом, по приказу Гиппия был поставлен несколько часов назад на дороге, ведущей к этому местечку.

Не подозреваемый ими, он бесшумно следовал за молодыми людьми, так как у него вовсе не было желания встречаться лицом к лицу с бретонцем до той поры, пока у него не появятся помощники; затем он поднял бы тревогу, схватил бы беглецов и восстановил бы свои права согласно священным правилам «семьи». Наверное, Эска защищал бы девушку до последнего издыхания, но количество взяло бы верх над ним, и было бы странно, если бы этот бой не привел его к вечному молчанию. После победы, говорил себе Евхенор, оставалось бы довольно времени, чтобы соединиться с остальными товарищами за столом у трибуна, отдав девушку во власть шайки. Он подыскал бы какое-нибудь оправдание своего отсутствия перед своими собратьями, которые к тому времени были бы уже в достаточной мере разогреты вином. Лично он был мало расположен к ночной затее, сулившей больше тумаков, чем бы ему хотелось, когда пришлось бы драться с германскими стражами, мощными голубоглазыми гигантами, которые не оказали бы пощады и сами не стали бы просить ее. Однако ему не хотелось потерять своей доли добычи, так как никто лучше его не сумел бы оценить преимуществ набитого кошелька, но он полагался на свою ловкость и рассчитывал получить эту добычу, не подвергаясь никакому бесполезному риску. Так как он держался обыкновения всегда заниматься не более как только одним делом, то он с нетерпением ждал, когда уйдет Гиппий и он сможет выйти из засады.

Не успел еще учитель бойцов показать спину, как грек уже выскочил на улицу и окинул взором длинное пространство, освещенное луной, дававшей ему возможность заметить две черные фигуры. С быстрыми и бесшумными движениями пантеры он со всех ног перебежал длинный ряд домов, находившихся в тени, пока не достиг того уголка, через который должен был выходить всякий направлявшийся к берегам Тибра. Здесь он был уверен, что увидит свою жертву. Однако напрасно он старался рассмотреть широкие плечи Эски и нежные формы еврейки среди нескольких прохожих, проходивших в этой уединенной части города. Напрасно, как охотничья собака, перебегал он с одной стороны на другую, то вперед, по какому-то смутному соображению, то назад, с упрямством и решимостью возвращаясь к своей прежней мысли. Как собака, которую пронюхала дичь, он должен был с опущенной головой, одураченный и посрамленный вернуться в дом трибуна, придумывая по дороге подходящее оправдание своего позднего появления на пиру перед своим господином и товарищами. А между тем, сам того не зная, он прошел в двадцати шагах от тех, кого искал.

После первого порыва радости, вызванной их спасением, Мариамна, в силу своего характера, испытывала чувство, преобладавшее в ее душе над всеми другими, — чувство благодарности к небу, сохранившему их обоих, и ее, и того, чья жизнь для нее была еще дороже собственной. Верная дочь своей нации, она верила в постоянное непосредственное вмешательство Всемогущего ради блага своих верных, а новая вера, быстро завоевывавшая себе место в ее сердце, ослабила чувство пугливого уважения, с каким поклоняющийся смотрит на божество, чувствами веры, любви и детской надежды на отца. Такие чувства могут увлекать человека только к благодарности и молитвам. Не пройдя и десяти шагов от дома трибуна, она порывисто остановилась, подняла глаза на Эску и сказала:

— Станем оба на колени и возблагодарим Бога за наше освобождение.

— Но не здесь, по крайней мере! — воскликнул бретонец. Как ни крепки были его нервы, однако теперь они были измучены ночными превратностями и опасениями за судьбу возлюбленной подруги. — Они могут вернуться каждую минуту, ты еще не спасена окончательно. Если ты так истомилась, что не можешь идти (в самом деле, она очень сильно опиралась на него и голова ее свешивалась на грудь), то я донесу тебя на руках до дома отца. Милая моя, я донес бы тебя на край света.

Она кротко улыбнулась ему, хотя лицо ее было страшно бледно.

— Войдем в этот разрушенный портал, — сказала она. — Нескольких минут отдыха для меня будет достаточно, но я должна, Эска, поблагодарить Бога Израиля, спасшего нас обоих.

Они стояли подле разоренного портала, железная битая дверь которого ввалилась внутрь. Это был конец улицы, противоположный тому, на котором находился дом трибуна, и, пройдя под изъеденным червями сводом, они увидели, что портал выводил в одно из тех пустынных местечек, которые, после великого нероновского пожара, попадались там и сям не только в пригородах, но и в самом сердце Рима.

В самом деле, они вышли в то обширное пустое пространство, которое некогда было занято знаменитыми Эсквилинскими садами. Сначала это место служило кладбищем, и Август дал его своему фавориту, знатному Меценату, чтоб он засадил его и украсил по своему желанию, согласно со своим сомнительным вкусом. Образованный патриций воспользовался щедростью своего императора; он построил в этом месте великолепный дворец, которого, однако, не пощадил огонь, и придумал насадить здесь чудесные сады, точно так же уничтоженные во время того же бедствия. Немногое теперь оставалось здесь от них, если не считать деревьев, некогда осенявших могилу римлянина в дни старой республики. Это были «зловещие кипарисы», так трогательно описанные в прелестной оде тем, кому Меценат покровительствовал и кто сделал своего покровителя бессмертным, выразив ему свою благодарность.